Зоя Копельман. О возможном прочтении рассказа Хаима Нахмана Бялика «За оградой»

Литература европейского Просвещения, с одной стороны, акцентировала абсолютные нормы морали, ценность которых базировалась не столько на авторитете религии, сколько на рациональном подходе к жизни человеческого общества, а с другой – пыталась преодолеть абстрактное морализаторство, выявить и показать как гуманистическую ценность индивидуальные черты личности. Внимание к чувству, порыву, даже чудачеству стало характерно для сентиментализма , пришедшего на смену просветительской тенденции литературы.

Еврейские писатели-просветители, в первую очередь Менделе Мойхер-Сфорим и Иегуда Лейб Гордон, своими художественными произведениями на идише и на иврите готовили еврейское общество к новому этапу его существования, неотъемлемому от производительного труда , ремесленного по преимуществу, общего образования и разумного патриотизма , соучастия в судьбе и повседневных заботах русского народа. Все эти сферы оказались недоступны евреям после погромов 1881-1883 годов и введенных следом за ними дискриминационных правил.

Погромы 1881-1883 года в южных городах России в российских официальных и культурных, т.е. писательско-публицистических, кругах, были восприняты – за редчайшим исключением – как выход праведного гнева порабощенных евреями россиян. Царь Александр III «после последней вспышки в мае 1883 года собственноручно начертал резолюцию: «Это крайне огорчительно, но я не вижу этому конца, поскольку русские слишком сильно ненавидят этих жидов, и до тех пор, пока те не перестанут эксплуатировать христиан, эта ненависть не утихнет»¹. Еще прежде были срочно изданы царские указы под названием «Временные уложения о евреях», которые

а) сузили черту оседлости, запретив евреям проживать в деревнях, т.е. покупать или арендовать там земли, строить там новые дома. Как следствие этой меры евреи вынуждены были перебираться в населенные пункты, имевшие статус города или городка – «местечка». Более того, известны случаи, когда тот или иной населенный пункт фактически разрастались до масштабов города, но власти не давали им такого статуса лишь из-за того, чтобы не впустить туда евреев, а с другой стороны, ранг многих местечек был понижен до деревень с целью выселить оттуда нежелательных «эксплуататоров».

б) «в 1884 году генерал-губернатор юго-западных земель генерал Дрентельн приказал закрыть еврейское ремесленное училище, существовавшее в Житомире с 1861 года и знаменовавшее победу идей Просвещения, со следующей формулировкой:

в) началось вытеснение евреев из русских учебных заведений: в гимназиях и прогимназиях до 10%, в институтах и университетах до 5-3% (в зависимости от места). Инициатива исходила, как правило, от городских властей, а царь ставил свою резолюцию на их докладах: «Я разделяю это убеждение»³. Эти ограничения должны были бы препятствовать ассимиляции евреев в России, однако если число студентов реально сильно сократилось, то число гимназистов – и особенно «экстернов» – неустанно росло, хотя в процентном отношении падало.

Согласно знаменитой формуле, возникшей в окружении Александра III, еврейский вопрос в конце концов разрешится сам собой: «Треть евреев эмигрирует, треть обратится в христианство, а треть погибнет»⁴.

Ситуация выселения евреев из сельской местности в «черту оседлости» описана у Бялика в рассказе «Как трубе стало стыдно». В основе его – автобиографический эпизод, травмировавший сознание писателя в нежные годы детства. При всей поэтичности описаний и художественности повествования, где происходящее преломляется в сознании рассказчика-ребенка, рассказ «Как трубе стало стыдно» является реалистическим. К тому же он не содержит глубоких идей и не осложнен изощренными художественными приемами.

Хаим Нахман Бялик (1873-1934). Фотография 1900 года

Иначе обстоит дело с рассказом Бялика «За оградой». Словно забыв о реальной исторической ситуации, Бялик начинает свой рассказ с сообщения о победоносном наступлении евреев на украинских крестьян, вплоть до бегства этих крестьян с насиженных мест. Бялик рисует еврейское завоевание и расселение на «полях Украйны плодородной» (если воспользоваться выражением А.С. Пушкина) как изменение топографии и демографии «лесной слободы города N. Подольской губернии»: «селяне с их садами и огородами оттеснены далеко от слободы».

Характеризуя этих «селян», Бялик словно настраивает читателя на буколическую литературу 18 века , для которой характерно идеализированное представление пастухов и сельских жителей, благоденствующих на лоне природы и добродетельных уже в силу самой близости к ней:

«Селяне с их садами и огородами оттеснены далеко от слободы. <…> Они привольно расположились на Божьем просторе: сеют, сажают, разводят скот, ребятишек и собак, гоняют лошадей в ночное, зажигая в степи золотые костры. Живут они хорошо и сытно» (с. 61).

Отголоски той же позиции мы находим в рассказе Ицхака Дова Берковича «Марьяшка», где периферийный по отношению к сюжету образ крестьянина должен иллюстрировать некие черты идеала «естественного человека » и труженика. Обратим внимание на сходные детали – оба писателя подчеркивают единство животного и человеческого существования:

«Крестьянин <…> заводит беседу о несчастье, случившемся с кобылой Юхима Хрумова. Ох, Отец наш Небесный! Вот горемыка, вот уж истинно Божья кара! Месяц назад померла младшая дочка, невеста на выданье; только ее оплакали – пала лошадь, крепкая, здоровая, помучилась недолго и испустила дух! Вот и ревет теперь Юхимова баба, заливается» (с. 191).

Однако даже неискушенный читатель заметит разницу между фрагментами. У Берковича поставленные в один ряд смерть дочери и смерть кобылы должны подчеркнуть «естественность» крестьян, их близость к миру природы, а у Бялика выписанные через запятую занятия селян: «разводят скот, ребятишек и собак» – предназначены вызвать улыбку читателя, подрывая незыблемость достоинств руссоистского «естественного человека». Это «испытание юмором» (по удачному выражению М.Л. Тронской⁵) – один из доминирующих художественных приемов, используемых Бяликом в рассказе «За оградой».

Термин «естественный человек» был в веден в обиход французским литератором и философом эпохи Просвещения Жаном Жаком Руссо (1712-1778), чьи произведения еще при жизни автора переводились на русский язык, неоднократно переиздавались и имели большое влияние как на настроения в русском обществе, так и – с опозданием более, чем на 50 лет – на еврейских публицистов и писателей в царской России. Доказательством первого утверждения служат многочисленные высказывания русских писателей, например, Л.Н. Толстого: «Я прочел всего Руссо, все двадцать томов… Я больше чем восхищался им – я боготворил его» («О литературе», 1955, с. 486). Подтверждением второго – монография «Жан Жак Руссо» (Варшава, 1899), написанная на иврите Александром Зискиндом Рабиновичем (1854, Ляды – 1945, Тель-Авив)⁶. Имя Руссо появляется также в рассказе Берковича «Марьяшка» (с. 205), где учитель Левинсон обсуждает идеи и жизненные обстоятельства французского философа, в частности, его женитьбу на служанке.

Трактат Руссо «Рассуждения о начале и основании неравенства между людьми» (1755) подробно и доказательно освещает эволюцию человечества от естественного состояния до развитой цивилизации, неизбежным спутником которой становится политическое неравенство, эксплуатация народа и моральная деградация сильных мира сего.

Тема пагубного влияния цивилизации на природное начало в человеке получила развитие и в художественных произведениях Руссо, например, в его эпистолярном романе «Юлия, или Новая Элоиза»: прочитав роман, читатель должен сделать вывод, что цивилизация ведет к сословному расслоению общества, навязывает человеку условности, сдерживающие его душевные порывы и непосредственные реакции. Руссо придавал особую ценность пылкой эмоциональности своих героев, поэтому он и воспользовался жанром «романа в письмах», в котором ее легче всего было продемонстрировать.

Нетрудно найти отголоски русскоистских идей в рассказе Бялика «За оградой».

Условимся, что слово цивилизованный не является положительным эпитетом, а лишь обозначает принадлежность к определенной цивилизации, т.е. к обществу и его культуре. Тогда можно сказать, что:

В противоположность цивилизованным взрослым, дети с обеих сторон показаны как милые и доверчивые создания, исполненные любви к ближнему и чуткие к добру. Дети в рассказе не принимают в расчет объективно существующую между ними цивилизационную перегородку – ограду, – поскольку автор всячески затушевывает смысл их национально-культурной принадлежности, подчеркивая сходство реакций и эмоций, то, что роднит их между собой и сближает с природой.

Такое полярное представление взрослых как испорченных процессом социализации людей и чистых, добродетельных, похожих на зверушек детей есть прямое следствие идей, пущенных в мир Жаном Жаком Руссо. А если читатель убежден, что так обстоит дело в действительности, в том заслуга Бялика, чье литературное дарование сумело заслонить дистанцию между вымышленным им художественным миром и исторической реальностью. Согласно руссоистской модели и ее эволюции к началу 20 века, Ной по мере взросления должен превратиться в циничного или безнравственного человека, чье поведение определяется извращенными нормами далекого от идеала общества. Такая модель, с добавившейся со временем критикой буржуазного порядка, воплощена, например, в романах И.А. Гончарова «Обыкновенная история» (1847) и Ги де Мопассана «Милый друг» (1885). Героем первого, как известно, был единственный сын небогатой провинциальной помещицы Александр Адуев. Одно то обстоятельство, что Александр живет в деревне, что, по закону жанра, должно означать вдали от цивилизации, делает его и в двадцать лет младенцем. Но, переехав в Петербург, он попадает под влияние своего дяди, Петра Ивановича, и со временем усваивает науку светской жизни: корыстолюбие, циничный прагматизм, лицемерие – черты, которые вытесняют из его характера чувствительность и непосредственность, а порой и порядочность. Во французском романе подобная эволюция формирует еще более омерзительный образ беспринципного, хищного и продажного Жоржа Дюруа.

Однако если перечесть рассказ «За оградой» и на время отвлечься от его трактовки в курсе Открытого Университета, то Ной не покажется нам таким уж отрицательным персонажем. А если допустить, что концовка рассказа будет именно такой, как иронически намекнул в заключительной главе сам Бялик: «И однажды, под покровом темной ночи, Ной убежал с Маринкой?..» (с. 109), то мы бы и вовсе простили Ною его настойчивость в эротическом сближении с Маринкой и даже не подумали бы, что по мере взросления юношу обезобразили скотские черты. При такой концовке рассказ получил бы романтическую окраску: индивидуум побеждает недостойное общество, мятежно реализует свое неповторимое «я»; благородные порывы восторжествовали. В литературе романтизма идея «естественного человека» в трактовке Руссо теряет свою актуальность.

Но Бялик отказался от подсказанного романтизмом развития сюжета. Почему? Зачем ему понадобилось отвлекать читателя на не реализованные в рассказе возможности? Эта искусственная задержка – особый художественный прием, предназначенный обострить читательское внимание, и Бялик воспользовался им потому, что ему важен и дорог последующий абзац (с. 109):

Не забудем, что Бялик был национально самоопределившимся еврейским писателем. Для него древность еврейского народа была не фактом прошлого, а актуальной проблемой. Он был противником ассимиляции. Учась у авторов Гаскалы, сердечно любя Менделе Мойхер-Сфорима, он расходился со стариком в жизненной позиции. Приведу цитату из пока единственного жизнеописания Бялика на иврите «Хозе, брах», т.е. «Пророк, беги», написанного Шломо Шва:

«В семье Менделе был один изъян, о котором знакомые писателя предпочитали не говорить. Его сын Меир крестился в православие, а Менделе не только не отдалил его от себя, но напротив, радовался всякой встрече с ним. Возникало ощущение, что он гордится тем, что его сын не побоялся, дерзнул и пробил ограду и стал одним из полноправных граждан России. Бялик страшно огорчался из-за этого, а однажды заметил: «Менделе даже не надорвал одежды и не сидел семь траурных дней». Тем не менее по-прежнему защищал перед всеми своего любимого учителя. … Бялик сказал печально: «Менделе стыдится евреев перед своим сыном-выкрестом. А еще больше – перед своей русской невесткой». И добавил: «Для Менделе нынешние евреи – что его персонажи: жалкие побирушки, обивающие чужие пороги. "Дедушка" живет с нашими праотцами, с библейскими патриархами. Так и кажется, что в любую минуту могут войти к нему в дом Авраам, Ицхак, Яаков, гордые могучие евреи, и он примет их как родных» (с. 79).

Бялик, в отличие от Менделе, испытывал к евреям-современникам не только критические, но и нежные чувства. Он любил еврейскую традицию и национальный образ жизни, любил еврейские книги, которые ко времени его юности были по большей части религиозными. Сурово и с горечью смотрел он на деградацию религиозных ценностей в традиционном обществе и с беспощадным реализмом выводил примитивно набожных евреев, как, например, Арье в его рассказе «Арье Баал-Гуф». Не следует забывать, что именно Бяликом написано щемящее душу стихотворение «Последний», проникнутое жалостью к Богу, которого под влиянием всеобщего европейского атеизма покидает все большее число евреев (строка из этого стихотворения послужила заглавием лекции):

Бялик, который сам временами нарушал законы Галахи, чувствовал себя хранителем духовного наследия бейт-мидраша. Повсюду – на сионистских конгрессах, на конференциях по еврейской культуре, в публичных собраниях – он заявлял о необходимости издавать в адаптированном для светского читателя виде Устную Тору, перелагать и пояснять для детей, которые больше не учатся в хедере, библейские истории и талмудические предания.

Такой Бялик не мог приветствовать бегство Ноя и Маринки. Да, семья Ханино-Липы и еврейская община лесной слободы воспитывали мальчика уродливо, бестолково. Да, они достойны всяческого порицания и осмеяния – чему в рассказе уделено немало места. Но по большому счету правда за ними, правда на стороне вековечной еврейской традиции, пусть не всегда достойной самой себя, но освященной Божественным Откровением на горе Синай. По убежденному мнению Бялика, именно эта традиция помогла народу выстоять в самых тяжелых испытаниях. Об этом его стихотворение «Если познать ты хочешь»:

Год написания этого стихотворения – это год Первого Сионистского конгресса, когда был поставлен вопрос о политическом самоопределении евреев на земле своей исторической родины, а Бялик, словно не замечая перемен, воспевает галутный бейт-мидраш и в его почти исчезнувшем существовании видит причину и залог долговечности еврейского народа.

Да, Бялику по-человечески жалко Маринку. Она выписана в рассказе чудной девочкой, а позднее – трудолюбивой, разумной и терпеливой девушкой с преданным и благодарным сердечком. Бялику больно за нее, но он не может не радоваться, что Ной не потерян для своего, еврейского, народа.

Рассказ этот следует модели романа-воспитания: сюжет фокусируется на хронологически выстроенном изображении взросления главного героя, его эволюции от младенческой чистоты до деформации под влиянием налагаемых обществом условностей. Отличие рассказа «За оградой» от европейских литературных образцов в том, что автор не интерпретирует это взросление как эволюцию от ангела к нравственному чудовищу.

Для Бялика поступок Ноя – плохой, хоть и мотивированный, но главное – над этим моральным критерием есть иной критерий: верность заданному еврейским избранничеством пути. Евреи избраны Богом для хранения Торы в этом мире – такова концепция иудаизма, которую Бялик разделяет и о которой, собственно говоря, и написан рассказ.

В рассказе «За оградой» Бялик полемизирует с несколькими бытовавшими в то время культурными представлениями. Во-первых, он до некоторой степени развенчивает характерное для руссоизма и сентиментализма противопоставление селян горожанам и идеализацию тех, кто живет на лоне природы. Это противопоставление сделалось вновь актуальным в творчестве европейских писателей 19-го века, хоть и получило несколько иное истолкование в целях обличения капиталистического общества. Бялик показывает, как малосимпатичны бывают порывы естества даже в людях, которые сформировались вдалеке от города, на лоне дивной и щедрой природы:

«Иногда Маринка появлялась на крыше, стоя во весь рост. Она забиралась туда, чтобы разложить для сушки на солнце бобы и дынные семечки. В такой час ломовики-подростки, стоявшие внизу, на слободской улице рядом с телегами, зажавши под мышкой кнут, разом задирали головы и все, как один, устремляли глаза вверх, на ее голые икры, – лица их расплывались в довольном похотливом хохотке, выставлявшем наружу белые лошадиные зубы…» (С. 66.)

В этом отрывке показана «естественная» похоть евреев, но ведь и украинская девочка Маринка родилась от похотливого союза. Противостоять рождению «байстрюков» и предназначена культурная традиция. Так в рассказе «За оградой» Бялик подверг ревизии идею «естественного человека», которому противопоставлен цивилизованный человек, в данном случае следующий традиции еврей. Бялик далек от идеализации евреев, поэтому пока его Ной сопротивлялся традиции, он безответственно пошел на поводу своего эротического влечения, не заботясь о том, какие последствия это будет иметь для Маринки.

На первый взгляд может показаться, что положительными сельскими жителями Маринка и Ной становятся в те часы, которые они проводят на поляне. Но это только на первый взгляд. Как показывает в своем анализе Хана Герциг, взросление героя влияет и на его поведение на поляне. Поляна в рассказе – волшебный индикатор состояния Ноя и Маринки, мистический разум, подсказывающий читателю то одну, то другую мысль, в зависимости от того, какие элементы поляны обрисовывает в каждом контексте повествователь.

Первое описание поляны встречается в 5-й главе:

«Позади двора Ханино-Липы и сада Скурипинчихи, за еврейским околотком, притаился особый тихий мирок – большая заброшенная поляна. Эта поляна со всех сторон замкнута огородами и баштанами и отделена от них изгородью. Очутиться на ней можно, только пройдя по узкой тропинке меж плетней и пробравшись через пролом в той изгороди. Зимою поляна пребывает в безраздельном владении глубокого, чистого снега, сугробы которого доходят до половины забора, а летом здесь привольно и буйно разрастается дикая поросль, лопухи и клевер, да изредка забредет сюда отбившийся от стада теленок или заплутавший поросенок. Дальний крик петуха и голоса людей доносятся в это сонное царство, словно из иного мира. Крестьяне приходят сюда, лишь чтобы опалить свинью или содрать шкуру с павшей скотины. Местный тряпичник, молчаливый, немного придурковатый старик, слывущий колдуном, целыми часами простаивает здесь один-одинешенек со своей палкой и мешком, роясь в мусоре и шевеля потрескавшимися губами. В густой траве, в скрытых под зарослями лопухов ямах, вперемешку с высохшими черепами, белеющими костями и бычьими рогами, лежат во мраке угрюмые коряги с растопыренными во все стороны корнями. Кое-где выступают из травы, подобно древним надгробьям, круглые широкие пни, останки росших здесь когда-то деревьев. Когда-то, сказывают, на этом месте шумела густая тенистая роща; теперь здесь царит тишина, кладбищенская тишина. От былого изобилия сохранились два дерева: могучий вековой дуб, который стоит посреди поляны и гордо возносит свою крону выше всей слободы, и низенькая полузасохшая груша, притулившаяся в сторонке и потихоньку гибнущая под палящим солнцем. Есть там еще старый клен, густой и раскидистый, но этот ветеран растет за поляной и, приклоняя к изгороди пышную листву, словно смотрит и смотрит издали на своего величественного товарища – на дуб» (с. 79).

При первом прочтении рассказа невозможно понять символические смыслы собранных в этом описании деталей, отделить те, что содержат намек на какие-то аспекты содержания в целом, от тех, что не имеют такой функции. Однако после того, как рассказ прочтен читателем до конца, в процессе анализа желательно выделить в вышеприведенном описании несколько частностей:

а) поразительно, что третья четверть этого фрагмента целиком посвящена перечислению останков прежних поколений:

В густой траве, в скрытых под зарослями лопухов ямах, вперемешку с высохшими черепами, белеющими костями и бычьими рогами, лежат во мраке угрюмые коряги с растопыренными во все стороны корнями. Кое-где выступают из травы, подобно древним надгробьям, круглые широкие пни, останки росших здесь когда-то деревьев. Когда-то, сказывают, на этом месте шумела густая тенистая роща; теперь здесь царит тишина, кладбищенская тишина (с. 79).

Бялик нагнетает ощущение кладбищенской атмосферы исподволь, как крещендо темы, которая явно проговаривается в сравнении («подобно древним надгробьям») и в последнем эпитете («кладбищенская»). Читатель должен задаться вопросом: зачем? А затем, чтобы мы поняли, что конфликт рассказа – отношения между двумя цивилизациями не сегодня возник, что и в далеком прошлом тоже была жизнь, и в той жизни тоже были те же проблемы.

б) В рассказе Бялик сводит противостояние между цивилизациями к конфликту между двумя домами, а еще пристальнее рассматривает личные отношения между одним парнем и одной девушкой. А в описании поляны на могилах ушедших поколений деревьев выделяет посреди поляны могучий вековой дуб, а с другой стороны изгороди – зеленый широколистный клен, который смотрит на него издали. Разве это не похоже на Ноя и Маринку с ребенком на руках в последней сцене рассказа? Другие народы всегда отмечали древность или дряхлость (в зависимости от отношения) еврейского народа, но у Бялика дуб хоть и вековой, а могучий. И клен тоже не обижен Бяликом, но он «растет за поляной».

При такой интерпретации тот факт, что плодовый сад Скурипинчихи граничит с поляной – а ведь эта планировка пространства выбрана Бяликом! – и желание Ноя пролезть с поляны в сад символизируют увлечение Ноя «кацапами» и Маринкой. Но, повторяю, при первом прочтении эти выводы не приходят в голову, зато настойчивое возвращение автора к меняющимся характеристикам поляны, повторные описания Ноя и собираемых им и поедаемых плодов, которые от этих повторений превращаются в мотивы, притягивают читательское внимание и требуют: «объясни меня», или, как говорили наши Мудрецы, – «даршени» (דרשני).

Поляна появляется во второй раз как место действия – там Ной общается с Маринкой – в 6-й главе. Теперь обращает на себя внимание мотив «свиньи». И если при первом упоминании на поляне появлялся лишь заплутавший поросенок и уже забитая свинья, которую коптил крестьянин, то теперь здесь привольно пасутся свиньи. Конечно, это реалистическая деталь, но учитывая то, что мы интерпретируем повторяющиеся детали и образ поляны как метафорический мотив, мы не можем отнестись к этому животному, как ко всякой другой домашней скотине. Свинья стала знаком, и как знак она – антипод еврейства. Не случайно именно когда на поляне пасутся свиньи, Ной забывает о святости субботы:

«Поляна та же, что и всегда… Из моря травы выступает покатая спина большой свиньи; слышно хрюканье поросят; свинья жрет и хрюкает, хрюкает и жрет. Не Маринкины ли это свиньи?.. (с. 89)

…В будущую субботу он, Ной, уже больше не пойдет в синагогу, ни за что! Он придет сюда, на поляну, искать гнезда и рвать груши...

Ной немного смутился: нет, нет, он сказал это так, к слову. А впрочем – ну и что, что в субботу? По секрету, – она ж никому не расскажет? – когда он приходит в субботу в поселок, он там все делает⁸, он и Макарка...» (с. 91)

Поляна отнюдь не безобидна. Не даром она является кладбищем – уж не она ли погубила всех тех, кто связал с нею свою жизнь? Вот еще упоминание поляны, но теперь ее уж никак не назовешь ни элементом пейзажа, ни ареной действия – она становится действующим лицом и приобретает черты дьявольской соблазнительницы, искусителя:

«Когда Ною становится совершенно невмоготу, он соскакивает с забора и сразу попадает за черту еврейского околотка . Он идет, держась расшатанного с прорехами частокола, тень от которого скользит по нему полосатым черно-белым плащом. Лето, лето! Сады и баштаны наполняют воздух ароматами. И вот через пролом в заборе глянула на него и подмигнула пустынная поляна. Ей-ей, он ясно видит подмигивающий глазок. <…> Это какое-то заколдованное место – как только Ной попадает сюда, он не может уйти. Сладостная истома овладевает им, глаза сами собой смыкаются, земля тянет его к своему лону... Хочется ему побыть с ней наедине, и он идет на заброшенную поляну. <…> он лежит, крепко прижимаясь лицом к земле и вонзая пальцы в рыхлую, влажную почву. В эти минуты душа его возвращается к своему истоку, и он превращается в злак, подобный всем злакам» (с. 105).

Ной, находясь во власти поляны и своей любви к Маринке, «превращается в злак, подобный всем злакам» – т.е. в живое и плодоносящее растение, произрастающее из земли. Разобраться в символическом смысле происходящего снова помогает метафорический мотив – растущие деревья и сельскохозяйственные культуры выступают как символ крестьян-неевреев, а «сведенный лес», т.е. дрова, строительные бревна, колья изгороди и прочие лесопродукты, – как символ евреев. На это справедливо указывает в курсе Хана Герциг. Вот лишь один из случаев появления этого мотива в рассказе: Ной

«ходит кругами, ищет себе места, ищет и не находит. То в один укромный уголок спрячется, то в другой. Иной раз выйдет в переулок, уляжется там на земле, в тени, а то спрячется за груду бревен. В конце концов, он снова оказывается на своей поленнице…» (с. 103)

Выделенные слова снова имеют вполне реальный смысл, но одновременно еще и символизируют будущее возвращение Ноя к своей цивилизации – знаком которой является «поленница». Да и слова «ходит кругами» указывают на цитату из Екклесиаста (Кн. Кохелет): «кружит, кружит ветер, и на круги свои возвращается ветер» (1:6).

В плане подобной символической интерпретации неудивительно, что когда почти 18-летний Ной томится бездельем и вожделением и «идет, держась расшатанного с прорехами частокола », его связь с еврейством – ослабевает: частокол – обтесанные колья. Он приходит на поляну и, превращаясь в злак, подобный всем злакам, совершает уход в другую цивилизацию. Тягостный, ненужный ему груз еврейства , принадлежность к «народу, живущему обособленно и между народами не числящемуся» (слова библейского Билама, Числа / Бемидбар, 23:9), спадает с Ноя на поляне и означает его смерть для еврейского народа.

Вспомним, как в цитированном выше эпизоде о сыне-выкресте Менделе Мойхер-Сфорима, Бялик, «страшно огорчался из-за этого, а однажды заметил: “Менделе даже не надорвал одежды и не сидел семь траурных дней”». Это подтверждает отношение Бялика к уходу из еврейства как к непоправимой трагедии.

В заключение этой, конечно же, не исчерпывающей беседы о рассказе Бялика «За оградой» мне хочется показать, что значило это произведение для самого автора. Я опираюсь на уже цитированную биографию Бялика «Пророк, беги!» («Хозе, брах!»), написанную Шломо Шва.

Ранней весной 1909 года Бялик и его старший друг и соавтор Иеошуа Хоне Равницкий отплыли на судне «Цесаревич» из Одессы в Палестину. По дороге их корабль останавливался в Константинополе, Измире, Триполи и Бейруте, и всюду друзья спускались на берег и шли осматривать незнакомые им города Востока. Наконец, 8-го нисана, за неделю до Песаха, судно пришвартовалось в пункте своего назначения – в яффском порту.

Этот первый визит поэта в Страну Израиля длился несколько месяцев. Излишне говорить, что национального поэта всюду встречали с необыкновенным подъемом, показывали ему сионистские поселения, устраивали бесконечные собрания, литературные вечера, экскурсии. Бялик жаловался, что ни минуты не может остаться в одиночестве, наедине со своими мыслями и ощущениями.

И вот утомительный, насыщенный впечатлениями визит подошел к концу. Лидеры и труженики ишува снова собрались в Яффе на последнюю встречу с поэтом. Они жаждали услышать из его уст новые стихи, вдохновленные их подвижничеством и, в свою очередь, вдохновляющие их на новые свершения ради воплощения сионистской мечты. Бялик не хотел этих собраний и мучительно ждал, пока кончатся речи, и слово будет предоставлено ему. Присутствовавший на том митинге Яари-Полескин оставил ценное свидетельство – он записал, как Бялик принялся читать перед собравшимися не стихи, а недавно оконченный и еще неопубликованный рассказ «За оградой».

«Бялик на миг прервал чтение, и тогда поднялся активист из Яффы Менахем Шенкин и сказал поэту так: “К тебе, Бялик, нашему национальному поэту, обращаюсь я с болью, идущей из самого сердца. Мы удостоились твоего приезда в нашу страну. Своими глазами – глазами поэта – ты видел ее великое запустение, но видел также и нашу работу, труд горстки людей, не отступающих от своего дела ценой напряжения всех своих сил… И несмотря на это, напоследок, перед тем, как расстаться с нами и с нашей страной, на этом прощальном вечере, организованном в твою честь, когда ты оставляешь здесь людей на их нелегкий труд, ты, наш национальный поэт, не нашел ничего лучше, как прочесть нам о какой-то гойке Скурипинчихе, и ее шикце Маринке, и ее псе, который облаивал евреев где-то там, в далеком уголке России!”

Это была настоящая отповедь. Бялик помолчал, а потом раздраженно обратился к собравшимся: “Господа, обвинение, которое Шенкин предъявляет мне от вашего имени, я с еще большим основанием могу переадресовать вам. Уж как я умолял устроителей вечера: не надо ничего в мою честь организовывать, потому что нечего мне ни сказать, ни добавить о горах Иудеи… Кто я такой, что вы требуете от меня? А что касается пребывающей в запустении Земли Израиля, о которой так печалится Шенкин, уверяю вас, что своим рассказом о Маринке я ее запустения нисколько не усугубил”.

В заключение торжественного вечера, свидетельствует мемуарист, Бялик снова взошел на сцену и гневно прочел стихотворение «Как поверженный дуб…». Прочел целиком, от начала до конца. Все были возмущены до глубины души» (с. 142-143).

Бялик вернулся в Одессу и ничего не написал о возрождающейся Стране Израиля. «Знай же, – писал он одному из читателей, понуждавшему его создать стихи о подвижничестве сионистов, – что корень моей души – галут, и кто знает, может быть, дух поэзии осеняет меня лишь в состоянии печали, именно на этой нечистой земле» (там же, с. 143).

И в качестве постскриптума.
Героя бяликовского рассказа зовут Ной (или Ноах). Про его библейского тезку сказано в Торе: <Вот житие Ноя: Ной был человек непорочный и праведный в поколениях своих> (Бытие / Берешит, 6:9).

Заглянем в комментированное издание Торы, например, изданное в изд-ве «Гешарим - Мосты культуры» с классическим комментарием Сончино: <в поколениях своих - Некоторые мудрецы понимают это выражение как указание на достоинства Ноаха и похвалу в его адрес: несмотря на несправедливость и неприкрытое злодейство, торжествовавшее в мире в то время, ему удалось остаться незапятнанным и неиспорченным этим обществом. [:] Другие мудрецы Талмуда видят в этих словах («в поколениях своих») скрытый упрек Ноаху, принадлежавшему к поколению, в котором праведником назывался человек, сохранивший лишь элементарную порядочность; они отмечают, что живи Ноах во времена Авраама, он не считался бы за праведника вообще> (с. 40).

Бялик этот комментарий учил еще в хедере, и поэтому более чем уместно спроецировать рассуждения мудрецов на его героя, слегка изменив реалии. Ноя в рассказе можно счесть хорошим традиционным евреем, потому что, несмотря на все грехи молодости, он все-таки вернулся в религиозную общину своих родителей - и это в поколении, когда подавляющее большинство молодежи напрочь отказывались от какого бы то ни было соблюдения заповедей. И конечно, его есть за что упрекать, потому что живи он в поколение Авраама..
Но тут продолжать не стоит, поскольку Бялик писал рассказ на злободневную нарубеже XIX и XX столетий тему.

¹ Лев Поляков. История антисемитизма. Эпоха знаний. Пер. с французского В. Лобанова и М. Огняновой. Изд. Гешарим, Иерусалим-М., 1998. С. 274. (Далее ссылки на это издание: Поляков, 1998.)

² Там же, с. 275.

³ Россия // Краткая Еврейская Энциклопедия (КЕЭ), т. 7, кол. 342.

⁴ Поляков, 1998, с. 276.

⁵ Сентиментализм // Краткая Литературная Энциклопедия, т. 6, кол. 764.

⁶ А.З. Рабинович, плодовитый и популярный автор эпохи «национального возрождения» начинал писать по-русски, но быстро перешел на иврит, примыкал к направлению «Новый путь». В своих рассказах он подчеркивал несправедливость социального неравенства, любовно обрисовывал традиционного «маленького еврея», выступая против позиции писателей-маскилим, критиковавших уклад местечка и религиозный образ жизни. По Рабиновичу, идеи Руссо диктовали сочувствие к простым труженикам и их патриархальному бытию.

⁷ Окончание молитвенной формулы «Шма»: «Слушай, Израиль, Господь, Бог наш, Господь един!»

⁸ Суббота – не просто еврейский день покоя; еврейская религия запрещает выполнять в субботу многие действия, в том числе рвать плоды, заниматься ремеслом и хозяйственными работами.

<<вернуться к содержанию раздела

Д-р Зоя Копельман http://rjews.net/zoya-kopelman/

”ПОСЛЕДНИЙ АККОРД СКОРБНОЙ ПЕСНИ ВЕКОВ…“
О возможном прочтении рассказа Хаима Нахмана Бялика «За оградой»

Д-р Зоя Копельман http://rjews.net/zoya-kopelman/

”ПОСЛЕДНИЙ АККОРД СКОРБНОЙ ПЕСНИ ВЕКОВ…“ О возможном прочтении рассказа Хаима Нахмана Бялика «За оградой»

”ПОСЛЕДНИЙ АККОРД СКОРБНОЙ ПЕСНИ ВЕКОВ…“
О возможном прочтении рассказа Хаима Нахмана Бялика «За оградой»