Зоя Копельман. СВОЕОБРАЗИЕ АГНОНОВСКОГО ПОВЕСТВОВАТЕЛЯ И ХУДОЖЕСТВЕННОГО МЕТОДА НА ПРИМЕРЕ РАССКАЗА «ОВАДИЯ-УВЕЧНЫЙ»

Начну с нескольких общих и как будто очевидных замечаний, которые учениками, к сожалению, редко принимаются в расчет при анализе повествовательного произведения.

Если предлагаемое нам произведение не является «театром масок», где заранее известны характеры персонажей, а новыми оказываются лишь коллизии, в которых эти характеры – вернее индивидуальные законы поведения «масок» – себя проявляют, если, повторяю, перед нами произведение, создающее свой художественный мир, в котором все для нас как будто внове, мы просто обязаны научиться вставать на позицию каждого персонажа. Отрицательный герой будет представлять опасность для мира лишь в том случае, если мы различим в нем хоть что-нибудь положительное, если в какой-то момент его намерения и реакции покажутся нам логичными и понятными. Если с самого начала читатель знает, что от этого господина N. добра не жди, что он – опереточный злодей, то и сочувствие к остальным действующим лицам, в том числе и жертвам господина N., явно ослабнет: бедняги, судьба бросила их в руки злодея. Но если читатель сумеет поддаться очарованию не только положительных, но и отрицательных персонажей, он окажется в большом эмоциональном выигрыше от прочитанного произведения. Он будет метаться от солидарности к осуждению, от доверия к подозрительности, и, таким образом, позволит втянуть себя в сложную или, по крайней мере, неоднозначную систему человеческих взаимоотношений.

Это пространное предисловие понадобилось мне для того, чтобы поколебать некие устойчивые характеристики персонажей, данные им автором курса Ханой Герциг, – характеристики верные в качестве базиса, но порой лишающие этих персонажей полноты и объемности. Тем более обидно, когда в контрольных работах по курсу даже на вопросы, поставленные непрямо, не так, чтобы ответом на них могли послужить те или иные фрагменты курса, учащиеся все равно – словно срабатывает некий автомат – отвечают просто пересказом учебника. А мне хочется, чтобы учебник не столько научил вас тому, что нужно знать о том или ином рассказе, сколько познакомил вас с понятиями литературоведения и с тем, как эти понятия позволяют отыскать в художественном тексте незаметные на первый взгляд смыслы, связи, идеи.

Сегодня я хочу поговорить о рассказе Шмуэля Йосефа Агнона «Овадия-увечный» и показать, какого подхода требуют произведения именно этого писателя. Но сначала кое-какие детали обстоятельств написания рассказа (общие биографические сведения об Агноне имеются в учебнике).

Начало Первой мировой войны застало Агнона в Берлине, а в августе 1915 года он узнал, что ему грозит мобилизация в немецкую армию, чего он всеми силами хотел избежать. Агнон, как пишет его биограф, израильский литературовед Дан Лаор, начал непомерно много курить, пить крепкий кофе и лишать себя сна, чтобы медкомиссия признала его негодным. И действительно, когда, наконец, он предстал перед врачами, ему дали временное освобождение и направление на лечение. Однако здоровье Агнона настолько пошатнулось, что через несколько месяцев его госпитализировали с серьезным заболеванием почек. Агнон пять месяцев провел в новой еврейской больнице в северной части Берлина. Он наслаждался чистотой и порядком, дружеским вниманием лечащего врача, который, когда больному стало лучше, выделил ему отдельную комнатку, чтобы тот – хотя бы несколько часов в день – мог писать. Короче говоря, состояние Овадии, его болезнь и лечение, а также эмоции и размышления во многом продиктованы собственным опытом автора .

Рассказ «Овадия-увечный» был написан Агноном в середине 1918 года, но, как известно, он впервые увидел свет лишь в 1921 году в журнале «Миклат», издававшемся издателем Авраамом Йосефом Штыбелем в Нью-Йорке. Редактором журнала был Ицхак Дов Беркович, тоже писатель, изучаемый в нашем курсе. В письме Берковича Агнону от 15.3.1921 есть такие слова:

Двумя годами позже, в 1923, Агнон выпустил сборник «рассказов о любви», как он сам определил тематику книги. Он назвал ее «На ручке замка» («על כפות המנעול») – цитата из Песни Песней – и включил туда рассказы, написанные в разное время и о разных, как счастливых, так и несчастливых (их было большинство) любовных историях. Библейский контекст названия такой (П. П., 5:4-5): «Возлюбленный мой протянул руку сквозь скважину, и все внутри меня взволновалось. Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с пальцев моих капала мирра на ручку замка ».

Рассказ «Овадия-увечный» тоже вошел в этот сборник. В применении к нему цитата из Песни Песней описывает отношения Шейне Сарел к Йегуде Йоэлю, и, как и героиня Песни Песней, девушка-служанка «открыла дверь», чтобы впустить возлюбленного, но если в Танахе за дверью никого не оказывается, то в рассказе Агнона вместо возлюбленного вошел другой – непрошеный Реувен-рыжий.

Контрольные работы показывают, что учащиеся хорошо поняли изложенный в учебнике анализ рассказа. Я же хочу показать тот пласт агноновской прозы, который Хана Герциг в рассмотрение не ввела. Это – связь произведений Агнона с классическими текстами еврейской религиозной традиции, в данном случае с Танахом.

Прежде всего, нужно знать, что и в родительской, и в собственной семье Агнона было принято вести счет дням не просто по еврейскому или европейскому календарю, а по недельным разделам Торы и по дневным порциям недельного раздела. Поясню наудачу выбранным из агноновской переписки примером.

В 1924 году Агнон принял решение окончательно переселиться в Страну Израиля. 16 декабря 1924 года он написал из Иерусалима письмо жене, Эстер, поскольку временно оставил ее и детей (у него были дочь Эмуна и сын Шолом, прозванный Хемдат) в Берлине, чтобы, как он объяснял, сначала обжиться на новом месте. Как же Агнон датировал свое письмо? Не 16.12.1924 и не 19 кислева, как можно было бы предположить. Он написал так:

Эти слова помещены вверху письма, там, где принято писать дату, и отсылает адресата к парашат а-шавуа «Ва-йешев» (Берейшит, 37:1), к тому стиху недельного раздела, с которого принято начинать чтение в третий день недели (там, стих 19).

Зачем нам нужно это наблюдение? Затем, чтобы мы помнили, что в сознании писателя Агнона, как, впрочем, и всякого традиционного еврея в то время (см., например, в цикле «Тевье-молочник» Шолом-Алейхема), каждый день был отмечен фрагментом из Торы и параллельным текстом к недельному разделу – афтара – из средней части Танаха «Пророки».

Теперь снова обратимся к нашему рассказу и остановимся на именах его персонажей. Главного героя зовут Овадия. Откуда это имя? Из Танаха: так звали одного из «малых» пророков, книга которого включена в раздел «Трей-асар», т.е. «Дюжина», представляющий собой собрание двенадцати кратких пророческих книг (кн. Овадии находится между кн. Амоса и кн. Ионы). Книга пророка Овадии (по-русски Авдий) состоит всего из одной главы – пророчества об Эдоме, о потомках Эсава. Эта книга читается в качестве афтора параллельно недельному разделу «Ва-йишлах» (Берейшит, 32:3 – 36:43), где говорится о следующих вещах:

Как видим, само содержание раздела «Ва-йишлах», особенно в том, что касается Эсава, наводит на мысль связать этот раздел с книгой пророка Овадии, где говорится о будущей судьбе потомков Эсава – жителей страны Эдом. Поэтому попробуем в анализе рассказа сопоставить содержание трех текстов: раздела «Ва-йишлах», книги пророка Овадии и агноновского произведения.

Если есть параллель между библейским Яаковом и агноновским Овадией, с одной строны, а с другой – между библейским Эсавом и агноновским Реувеном-рыжим, то не удивительно, что уже в первой сцене – «на танцульках» – главным врагом (антагонистом) Овадии оказывается Реувен:

Навис над ним Реувен-рыжий и заорал грозно:

– А ну-ка, парни!

Тотчас явились двое и выдернули костыль у Овадии из-под руки… (с. 253)

Ухватился он [Овадия] за костыль обеими руками и оперся на него изо всех сил. Подскочил Реувен-рыжий и отнял костыль. Рыжие брови торчат клочками и едва не впиваются Овадии в глаза. И великой ненавистью пылает его лицо (с. 254).

А параллель между Эсавом и Реувеном-рыжим обнаруживает себя в рассказе в открытую: как мы помним, в Танахе подслеповатый Ицхак именно по грубым волосатым рукам и особому запаху узнавал своего сына Эсава , а в сцене соблазнения Шейне Сарел Реувен подходит с девушке сзади…

И вот, пока стояла она так беззащитная, обхватили ее с силой две грубые руки, и запах Рыжего, который не могла выносить, ударил в ноздри. Повалил приказчик ее на кровать и сам повалился на нее (с. 265).

Мы выявили несколько интертекстуальных связей между библейским повествованием и рассказом Агнона, опираясь на тождество личных имен.

В рассказе есть еще один мужской персонаж – Йехуда Йоэль. Этот благочестивый еврейский юноша, ешиботник, живет по законам еврейской религии и все свои поступки оценивает в свете поучений Мудрецов Талмуда либо наставления из Торы. И тем не менее, именно его обвиняет Шейне Сарел в своем падении:

А кто виноват, что Реувен командует Шейне Сарел, как ему вздумается? Йехуда Йоэль, хозяйский сын! Йехуда Йоэль, ешиботник (с. 262).

Немедленно напрашивается вопрос: почему его винит повествователь, голос которого в этих фразах очень напоминает голос Шейне Сарел, правда, почти нами не различимый в рассказе (у Агнона женские образы, как правило, почти бессловесны). Дело в том, как объясняется ниже, что Йехуда Йоэль появляется в доме, когда все уже спят, а уходит из дому, когда все еще спят. И Шейне Сарел – служанка – подает ему еду, и ее же он будит по утрам раньше всех домочадцев. Таким образом, его набожность и рвение в учебе приводят к тому, что он задерживается допоздна в ешиве, что оборачивается против девушки, которая созрела для брака и из всех окружающих мужчин остановила свой взгляд именно на самом достойном¹. Да и цитаты из святых книг он отыскивает такие, которые подходят к его оценкам. На что это похоже? Это похоже на сюжет (Берейшит, гл. 38) из недельного раздела Торы «Ва-йешев» (Берейшит, 37:1–40:23), следующего за уже разобранным «Ва-йишлах», – историю о том, как

Эти драматические события, известные как история Йегуды и Тамар, в Устной традиции осмысляются всегда в пользу Тамар: она, дескать, имела право на детей, в котором ей отказали Йегуда и его жена (пока была жива), боясь за судьбу своего младшего сына.

Если сопоставлять с этой библейской историей историю Шейне Сарел, то юный Йегуда, сынок родителей, пробудивший в ней любовь и сам пылавший к ней страстью, мог бы – если бы был честным и лишенным сословных предрассудков – заслать к Шейне Сарел сватов. Дело можно было бы кончить хупой, а традиция учит: «встала под хупу – чиста от всякого греха », как сказано в начале рассказа. Однако этого, как мы знаем, не случилось: и юноша был нетверд в морали, и сословные предрассудки в том месте были сильны. И когда хозяйка, мать Йехуды Йоэля, обнаружила беременность девушки и накричала на нее,

глянула она [Шейне Сарел] на сына – проверить, понял ли он что-нибудь из всего случившегося. Но Йехуда Йоэль будто ничего и не слышал, глаза опущены в книгу – поглощен размышлениями о содержании той главы, в которой безутешный отец оплакивает безвременно почившего сына (с. 267).

Как видим, «благочестивый» ешиботник, вожделеющий к Шейне Сарел и страдающий оттого, «что до сих пор не женат, не познал главного наслаждения в этом мире» (там же), тем не менее ничего не сделал ни для того, чтобы честь честью жениться на девушке, которая ему нравится, ни для того, чтобы сберечь ее честь и не растравлять ее любви и влечения своими греховными прикосновениями. А ведь он как раз смотрит в книгу на то место, где говорится о «человеке, преодолевшем грехи свои»! И сразу становится ясно, что Агнон не любит Йехуду Йоэля, несмотря на всё его прилежание и на все его познания в святых книгах.

Итак:

Реувен и в Торе, и в рассказе Агнона совершает аморальный поступок в сфере сексуальных отношений с женщиной более низкого ранга – служанкой, а Йегуда и в Торе, и в рассказе не принимает в расчет желание женщины выйти замуж и желает выглядеть праведным, прячась за законы иудаизма.

Но писатель назвал своего несостоявшегося жениха, избранника Шейне Сарел, Йегуда Йоэль. Является ли имя Йоэль тоже «говорящим»?

В субботу, приходящуюся на один из Десяти дней трепета (между Рош а-Шана и Йом Киппур), в составе афтара читают фрагмент из 2-й главы книги пророка Йоэля, где есть такие слова:

«Пощади, Господи, народ Твой, не предай наследия Твоего на поругание, чтобы не издевались над ним народы… И ответит Господь, и скажет народу Своему: …более не отдам вас на поругание народам… И до сытости будете есть и насыщаться и славить имя Господа Бога вашего… и не посрамится народ Мой вовеки» (Йоэль, 2:17, 26).

Йехуда Йоэль сытно ест и славит имя Господа, но явно заслуживает посрамления! – здесь проявляется типичная для Агнона игра с еврейскими классическими текстами, которые в его произведениях всегда и служат канвой, и переворачиваются, поражая новизной связей составляющих их слов, понятий и образов. Даже знаменитое понятие иудаизма «заслуги праотцев» (ЦЫХк РСХк) выворачивает Агнон шиворот-навыворот и превращает его в «антизаслугу» развратного дяди Йехуды Йоэля, благодаря чему и племянник позволяет себе заниматься развратом (на свой, юный и не до конца испорченный манер): «Дядя его был еще не женат и соблазнил служанку, но не сказали ему: помни дела свои первые!» (с. 265).

А что же главный герой – Овадия-увечный? Как вывести суждение о нем? Верно, что он нежится на чистых простынях и наслаждается вниманием медицинского персонала. Верно и то, что он не спешит повести невесту под свадебный балдахин, чтобы ей было, чем занять себя и утолить свою созревшую женственность. Но разве это такое уж преступление? Разве нельзя понять этого замедления в жизни героя, никогда не знавшего, что такое комфорт и уважение окружающих? Ведь при физическом увечье Овадия – единственный персонаж в рассказе, кто наделен чувствительной сострадающей душой. Он единственный умеет видеть красоту даже в обстановке дьявольского шабаша, которая царила «на танцульках», и Шейне Сарел для него не столько плоть, сколько мелодия:

Так и стоял Овадия и любовался красотой ее… А Шейне Сарел все еще парила в воздухе, как та мелодия, что витает над скрипкой, и разрумянившееся ее лицо было прикрыто цветастым платком (с. 252).

Овадия – единственный, кто заботился о Шейне Сарел:

…дорогой вспомнил, что нет у него подходящей одежды. Всякий раз, как собирался купить себе хороший костюм, тут же спохватывался: лучше пусть она сперва сошьет себе платье. Прежде надо думать о девушке, а уж потом о парне. И отдавал ей деньги (с. 251).

Или, может, сама она больна, не приведи Господь? Прежде, чем сердиться на нее, не лучше ли расспросить о ее здоровье? (с. 261)

Выходит, не является Овадия однозначно отрицательным героем, как учит нас учебник!

Имя героини рассказа – Шейне Сарел – сочетание идишского слова «красивая» с библейским именем «царственная». И если мы не поверим злословию жителей городка, то у нас нет никаких причин называть ее развратной. Напротив, она наивна и неопытна, и во многом напоминает Сару, героиню рассказа Якова Штейнберга «Дочь раввина» или Марьяшку из одноименного рассказа Берковича. И как по-разному оформлен общий для двух рассказов мотив «платья»: у Штейнберга он выставляет жениха в отрицательном свете, а у Агнона – в положительном.

Все, что «люди говорят», мы знаем от повествователя, однако всякий раз читатель обязан спросить себя: могу ли я доверять повествователю? А может быть, он нарочно пытается внушить мне ложный взгляд на вещи? Вчитаемся внимательно в первый абзац рассказа:

Никогда не роптал Овадия-водовоз на судьбу, напротив, находил даже некое благое предначертание в своем увечье – был бы он, допустим, как все прочие люди, разве обручился бы с девушкой, о которой болтают дурное? Теперь же, когда он калека и отчаялся найти жену (а Тора говорит: нехорошо быть человеку одному²), – сподобился невесты. Нашел невесту – нашел благо. Разве не молился о ней? Молись о девице, покуда не встала под хупу, встала под хупу – чиста от всякого греха.

Чей голос говорит с нами со страниц рассказа? Ясно, что голос повествователя. И этот повествователь хитрит: он хочет убедить нас, что мыслит логически: причина → следствие, а потому его утверждения неопровержимы. Проверим, так ли это:

благое предначертание в увечье → обручился с девушкой (но о ней болтают дурное!)

калека → отчаялся найти жену → сподобился невесты (а если бы был здоров, не сподобился бы?)

молился о ней (О ком? О невесте вообще? о девушке, о которой болтают дурное?

→ Молись о девице, покуда не встала под хупу, встала под хупу – чиста от всякого греха. (Разве это та же самая молитва?)

Ясно, что это – псевдологика , что логические связи здесь мнимые, а потому читатель должен быть особенно бдительным ко всему, что исходит из уст данного повествователя, и просто обязан руководствоваться принципом: доверяй да проверяй. Кстати сказать, это

характерный для Агнона прием – принять маску недостоверного повествователя, чтобы повести читателя по ложному пути, а затем, на каком-то этапе чтения, заставить его «прозреть» и заново переосмыслить содержание произведения.

Рассказ «Овадия-увечный», как и многие рассказы курса, поднимает тему эроса, но не как облагороженного романтической любовью сексуального влечения, а как похоть. Похотливы все участники «танцулек», начиная с хозяйки дома, где они собираются, похотливы Реувен-рыжий и Йехуда Йоэль. Единственные персонажи, которые способны облагородить физиологию похоти духовными переживаниями, являются Овадия и Шейне Сарел. Он, как уже отмечалось, видит в ней будущую жену, а ныне – невесту и красавицу, а она, хоть и томится желанием, тянется к самому светлому, как ей кажется, молодому человеку из своего окружения. Пусть она ошибается, как ошиблась Марьяшка, но она – жертва собственной наивности, а не закоренелая развратница. Она, как и Марьяшка, не имеет своего дома, не имеет близких родителей, которые могли бы помочь ей разобраться в себе и в ситуации.

Но сколь бы ни были близки сюжетные коллизии двух рассказов, эти рассказы в принципе различны. Беркович склонен объяснять уродливые явления жизни ее социальным устройством, а Агнон – природой человека как такового. Именно для этого ему понадобилась проповедь «заезжего мудреца» о похоти и идолопоклонстве (с. 264). Эта проповедь – ключ, который автор вкладывает в руки читателя: мол, сопоставь истории о прежних поколениях, которые ты читал в Торе, с жизнью нынешних и увидишь, что большой разницы нет. В этом тоже кроется своеобразие художественного метода Агнона:

Агнон не довольствуется одним уровнем рассмотрения своих рассказов – пшатом (если воспользоваться термином комментаторской традиции) – и создает дополнительные уровни, намеки – ремазим, – которые вплетает в ткань повествования.

Лежа в больнице, Агнон очень много читал – немецкую классику и современных авторов, а также прочел «Идиота», «Преступление и наказание» и «Записки из мертвого дома» Достоевского. Все эти произведения кипят страстями, а в эпоху фрейдизма все человеческие страсти трактовались как производное от либидо, или, говоря обывательским языком, похоти. Что нового мог предложить Агнон своим читателям против того, что уже было написано великими предшественниками и талантливыми современниками?

Агнон воспользовался своеобразием еврейской традиционной культуры, привыкшей воспринимать слова и фразеологизмы языка иврит как части хорошо известных библейских и постбиблейских контекстов. Он выработал свой метод, при котором интеллигентного читателя ожидала радость дешифровки многослойных произведений, то есть инициировал такое читательское творчество, которое мы связываем с эстетикой постмодернизма.

Агнон разработал особую повествовательную манеру, которая оттягивает внимание читателя на слова повествователя и вытесняет на второй план развитие сюжета. В рассказе «Овадия-увечный» слова повествователя полны пословиц и поговорок, имитируя речь народного сказителя, а иногда – речь бадхана , еврейского свадебного забавника, умеющего и развеселить гостей, и заставить их прослезиться. Вот некоторые из них:

Сподобился человек постели – тотчас наскачут в нее блохи, сподобился Овадия невесты – тотчас принялись обхаживать ее другие (с. 251).

Повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сложить. Что должно было случиться, то и случилось (с. 262).

Если совершил человек преступление, да еще повторил его, привыкает к содеянному (с. 265).

…походка у него теперь не как прежде. До того, как попал в больницу, дергался и подпрыгивал при каждом шаге, спотыкался, как беспомощный инвалид, а теперь вышагивает, как солидный белоручка (с. 269).

В речи повествователя немало комического, тогда как в сюжете, как справедливо пишут учащиеся, больше трагического, и это несовпадение наделяет произведение дополнительными обертонами. Не всем такая манера понравилась, и Миха Йосеф Бердичевский не принял агноновского стиля. По следам публикации рассказа «И станет кривизна прямизною», как мы помнил, созданного одновременно с рассказом «Овадия-увечный», Бердичевский писал:

…лучше бы бросить ему хасидскую манеру письма и не черпать из колодца, который не им выкопан, а начать бы рассказывать свои истории, как обыкновенный человек, своим собственным языком и слогом» («а-Ткуфа», № 5, осень 1919, с. 484-485).

Бердичевский не угадал; из всех ивритских писателей той поры лишь Агнон со временем превратился в великого национального писателя, сумевшего сплавить в неповторимый сплав еврейское наследие и новую мировую литературу.

А что касается Овадии-увечного, то он хоть и носит фамилию Халблейб – получеловек, акцент в ней, по-моему, надо сделать не на слове «половина», а на человечности, которая из всех действующих лиц рассказа присуща ему одному. Только Овадии позволяет автор мысленно проговорить единственные на весь рассказ по-настоящему трогательные слова:

Сареле, жизнь моя, мы с тобой одна душа и одно тело. Это как заболит у человека одна нога, а все тело чувствует, так и мы с тобой: я захворал, и ты за мной следом. Слава Богу, что уже выздоровели и окрепли. Видишь, Шейне Сарел, хоть сердце у меня и щемит, как подумаю, что ты была больна, но уповаю, что не случится такого в будущем, и тем утешаюсь (с. 272).

Агнон оставляет конец своего рассказа открытым. Но выстроенная нами параллель с библейскими персонажами, в данном случае, между праотцем Яаковом и Овадией, может послужить зацепкой для мысли о счастливом конце. Яаков, как известно, любил Рахель, а чаще бывал в шатре Леи, женщины, свившей для него семейный очаг. Овадия-водовоз тоже мечтает о семейном очаге и при его чувствительной натуре вполне может принять и Шейне Сарел, и ее младенца под свое покровительство. Вопрос в том, захочет ли и сумеет ли Шейне Сарел увидеть в нем его душевную красоту.

1 Аналогичная ситуация ляжет в основу более позднего рассказа Агнона «Сказание о переписчике Торы» (русский перевод см. в кн.: Ш.Й. Агнон. Новеллы. Сост. Е. Римон. Изд-во «Гешарим – Мосты культуры, Иерусалим-М., 2004. С. 50).

2 Бытие, 2:18.