Опубликовано в журнале:
ЛЕХАИМ ИЮНЬ № 11, 2012

Зоя Копельман

НЕ ХОЧЕТСЯ УХОДИТЬ СО СЦЕНЫ

Трудно не согласиться с профессором Игалем Шварцем, назвавшим Рут Альмог «первой леди ивритской литературы». Да, леди, именно так — по интеллигентности, отточенности слога, начитанности (уже несколько десятилетий Альмог знакомит читателей газеты «А-Арец» с мировыми книжными новинками). Альмог свойственны точность детали и психологии, необычная фантазия, умение видеть и живописать красоту мира и человека. Ее проза насыщенна литературными и библейскими аллюзиями, как, скажем, в повести 1993 года «Меиль катан»:

Едва он вышел, Шаул встал и последовал за ним, а когда нагнал, ухватился за полу одежды его и сказал:
       — Кто ты, господин мой?
Сказал ему: «Мое имя Барух Фаркаш».
— А кто ты? — спросил отрок.
— Дамский парикмахер и отпетый человек.
— Что значит «отпетый человек»? — продолжал спрашивать мальчик.
— Распутный, потомок другого.

       О, непереводимый иврит! Название повести — меиль катан — означает пальтецо, курточку, но это и слова Танаха, о чем напоминает эпиграф: «Верхнюю одежду малую делала ему мать его». Речь о Хане, матери пророка Шмуэля. А в приведенном фрагменте различимо эхо другого библейского стиха: «И повернулся Шмуэль, чтобы уйти. Но [Шаул] ухватился за полу одежды его и разодрал ее» — здесь речь о неотвратимом конце Шауловой династии.
Повесть «Меиль катан» рассказывает о взрослении израильского мальчика. Подбором имен и искусными отсылками к источникам Альмог сумела создать образ современного юного героя, соотносящегося с царем Шаулом, пророком Шмуэлем и — не рядом будь помянут — апостолом Павлом. Ее Пауль-Шаул Готлиб учится жизни у взрослого соседа, назвавшего себя «потомком другого». Это тоже реминисценция, имеется в виду вероотступник Элиша бен Авуя, называемый в раввинской литературе «Другой» (в иврите ведь нет заглавных букв). Шаул не знает об этом человеке, а сосед пока не считает нужным ему объяснять, и на разнице понимания играет автор.
Но подобные изыски украшали прозу Альмог много лет назад, а ныне все изменилось. Свое 75-летие писательница отметила книгой «Посвист окарины» («Шрикат а-укарина») — сборником коротких и сверхкоротких рассказов, выстроенных вокруг эпизодов пережитого. Это пунктирный роман воспитания от первого лица, где главная героиня представляет самого автора в детстве, отрочестве и юности: родилась и выросла в «безобразном городке» Петах-Тикве; родители говорили по-немецки, жили бедно, в детях развивали любознательность и страсть к чтению. Героиня рано потеряла отца, воспитывалась в религиозной семье и училась в соответствующей школе…
Увы, книге не хватает воображения. Проза словно измельчала, застревая на ненужном «соре», если прибегнуть к ахматовской подсказке. И маска девочки не оправдывает плоский взгляд на библейских персонажей:

Иногда я себя спрашивала: на какую праматерь я хотела бы быть похожа? Сару я недолюбливала из-за ее дурного отношения к Агари и Ишмаэлю. Ривку я критиковала за то, что она одного сына предпочитала другому, и только потому, что он был красив и кожа его была гладкой, а его брат был весь волосатый и вонял охотой на диких зверей. А из двух сестер я предпочитала Рахель, потому что она была бесконечно милосердна к несчастным и преследуемым.

       Есть в этой книге и еще один, новый для писательницы аспект. Впервые она заявляет в прозе о своих политических пристрастиях. Так, в добром и чуть ироничном рассказике «Француз» говорится о случайной встрече героини-студентки с приехавшим в Петах-Тикву на производственную практику французом. Практикант прибыл в Израиль через Иорданию, и Альмог пишет: «Это было до оккупации, разумеется». Можно было бы написать «до Шестидневной войны», но тогда читатель мог бы заподозрить тут гордость победителей, а пресловутое кибуш («оккупация») немедленно ставит автора в ряды израильских левых.
Еще откровеннее Альмог в рассказе «Ай, Кармела», который начинается так:

Это было в середине восьмидесятых. Каждое воскресенье пополудни я ездила в Петах-Тикву на автобусе 82, который отправлялся раз в полчаса. <...> Рядом сидела пожилая пара. Разговор шел по-немецки, оттого мне стало любопытно, и я посмотрела на них. Голос мужчины был низким, сильным, а голос женщины слегка писклявым. На вид им можно было дать около восьмидесяти. На голове мужчины был иссиня-черный баскский берет, и такой же берет покрывал голову женщины. Мне эти береты показались близнецами. Они выглядели древними и нездешними. И во мне сразу зазвучала забытая испанская мелодия «Ай, Кармела, ай, Кармела».
Наш покойный друг Йеуда Прианта любил песни гражданской войны в Испании и как-то принес нам в подарок маленькую пластинку с этими песнями. Мы садились все вместе и слушали испанские песни, а Йеуда подыгрывал на своей гитаре. То были добрые старые времена, Йеуда был еще жив, и нам было хорошо, хотя мы были бедны и тяжело работали.

Дальше следует подробное описание внешности старых супругов, завершающееся ремаркой: «Я вписала эти необычные портреты в свою память и вернулась к книге». И…

…вдруг я услышала, что старик говорит на другом языке, — языке, который я не сразу узнала. Я поглядела на его жену и увидела, что она сосредоточенно слушает, вторя ему движениями губ. Он декламировал, будто актер: уверенно, хорошо поставленным голосом. Но вдруг голос ему изменил, он помолчал мгновенье и начал снова. Теперь я уже поняла, что он говорит на латыни, и когда он начал во второй раз, я услыхала: «Кво ускэ тандем абутере, Катилина, патиенция ностра», — и женщина шептала с ним вместе: «Квам диу етиам фурор исте туус нос елудэт?» Я поняла два-три слова, и, конечно, имя Катилина прояснило мне, что именно декламирует этот человек. Патиенция ностра — наше терпение, фурор — бешенство. По имени и трем этим словам я поняла, что старик читает речь Цицерона против Катилины, врага Республики. Я помнила это из уроков истории: «Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами?» Доктор К., наш чудный учитель истории в старших классах, был актером-любителем и с удовольствием читал нам длинные поэмы на английском языке и речи на латыни, которые тут же переводил на иврит. Эту речь он просил нас выучить наизусть, как и речь Линкольна в Геттисберге. Я спросила себя, учила ли так же моя мать наизусть эту речь и помнит ли ее сегодня?

Упоминание матери приведет рассказ к странной перепалке между нею и дочерью. Сначала женщины вместе читают по книге речь Цицерона, затем говорят о покойном отце героини, помнившем латынь со времен гимназии, и ни с того ни с сего дочь замечает:

— Зато ты помнишь другие вещи.
— Что, например?
— Историю Дейр-Ясина[1].
— Эту историю я как раз и не желаю вспоминать, — сказала она со злостью и отправилась готовить нам ужин.

Рассказ заканчивается диалогом:

— Видишь, наемники и фашисты. Ничего не изменилось. У нас тут треугольник с тремя вершинами. Не равносторонний, конечно, нет. Но — треугольник. Наемники, фашисты и борцы за свободу, и, как я уже сказала, человек не изменился. Очень жаль, что даже ради блага он должен убивать.
— Хочу напомнить тебе, что именно это твердили большевики.
Она молчала, и тогда я резко бросила ей в лицо: «Должен убивать женщин и детей, так по-твоему?»
— Солдаты тоже дети.
— Ты уходишь от ответа, — попеняла я ей уже мягче. — Всегда ты стараешься увильнуть.
— Это старость, — сказала она. — Трудно, трудно оставаться…
— Старость тут ни при чем, — ответила я с горечью. — Это с тех пор, как твой друг-бейтаровец промывает тебе мозги.
— Что поделаешь? Это и называется любовью, верно?

Последний раздел книги, «Сновидения», состоит из словесных зарисовок:

Старость — не сон
Один красивый старик вышел из дому погулять, как привык делать ежедневно. По дороге он споткнулся и упал. Когда перелом шейки бедра был залечен, старик был уже не столь красив. Дети перевели его в дом престарелых, на новое место. Они перенесли туда его одежду и все самые необходимые вещи. Он получил хорошую комнату, но чувствовал, что живет в изгнании. Он привык видеть горы, а тут была равнина.
— Принесите мне мои книги, — сказал он детям.
И они всякий раз приносили ему одну-две книжки.
Однажды сын принес его старый потрепанный атлас. Старик чрезвычайно обрадовался. Он сказал: «Как хорошо, что ты принес мне этот атлас. Человек без атласа все равно что пропал. Он не имеет направления».

Увы, как выясняется, направления еще недостаточно, чтобы книга удалась.