Иегуде Амихаю – вместо некролога

Первый поэтический сборник Иегуды Амихая вышел в 1955 году в независимом издательстве «Ликрат» («Навстречу»), которое в общественном сознании связывалось с одноименной группой студентов-филологов Еврейского университета в Иерусалиме. Эти студенты – тогда начинающие поэты Моше Дор, Давид Авидан, Арье Сиван, Натан Зах и критик и переводчик Биньямин Грушовский (ныне Харшав) – произвели переворот в ивритской литературе Израиля. Они заявили: «Действительность наших дней – это не проникнутая энтузиазмом действительность военных лет, явившая немало разнообразных поэтов и прозаиков; нынешняя действительность серая, поблекшая, с ожесточившейся физиономией», – и требовали от автора «персонального всматривания, критического и выявляющего истинную суть настоящего (которое отнюдь не всегда внушает оптимизм)» [1].

Первый поэтический сборник Амихая назывался «Ныне и в другие дни». Это название – заключительная строка ставшего впоследствии знаменитым стихотворения «Господь милосерден к маленьким детям»[2] – было выбрано редактором книги, Захом, как эмблема новой литературной школы. Слово «ныне» (на иврите – ахшав) отграничило творчество группы «Ликрат» от надвременного ивритского символизма Шлионского – Альтермана и поэтов их круга. Но Амихай не принадлежал к группе «Ликрат»; о причине он недвусмысленно высказался в стихотворении из цикла «Царь Саул и я»: «Ему дали палец – он схватил всю руку, Мне протянули руку – я не взял и мизинца»[3].

Биография Амихая должна была бы зачислить его в отряд авторов с совсем другими литературными пристрастиями. Он родился в 1924 году в южно-немецком городе Вюрцбурге, в ортодоксально-религиозной еврейской семье состоятельного буржуа, и ходил в еврейскую школу. В Вюрцбурге была большая еврейская община, имевшая, помимо школы, свою учительскую семинарию, больницу и дом престарелых. В 1935 году семья, спасаясь от нацистов, прибыла в Палестину, недолгое время провела в Петах-Тикве, а потом осела в Иерусалиме, где Амихай в 1942 году закончил религиозную гимназию «Маале». Как он писал в стихотворении «Автобиография в 1952 году»:

            …В 31-м были руки мои веселы и малы.

                            В 41-м учились они управляться с ружьем.

            …В 51-м движение жизни моей

                            было дружным движеньем галерных гребцов…

В авторском переводе на язык фактов это звучит так: «во время второй мировой войны я служил солдатом в израильских частях британской армии. О том, чтоб писать стихи, и не мечтал. Для меня это было настоящей войной, я хочу сказать, я сумел почувствовать себя участником сражений»[4]. Солдат Амихай большую часть войны служил в Египте и нелегально переправлял в Эрец-Исраэль оружие и евреев. В 1946-м он демобилизовался и прошел ускоренный курс обучения в Учительской семинарии (ныне им. Д. Елина) в районе Бейт-ха-керем в Иерусалиме. Пятнадцать лет (с перерывами на войны) он работал учителем в начальной школе. В 1948 году вступил в Пальмах[5] и в 1948-1949 воевал в Негеве, освобождал еврейские поселения от египетской блокады, и воевал в Синайской кампании в 1956, и в Войне Судного дня в 1973. В промежутке женился (1949), стал отцом (1961), снова женился (1964), и во втором браке у него родились сын (1973) и дочь (1978).

В 1949 году поступил в Еврейский университет, где изучал Танах и ивритскую литературу, а в 1954 отправился на год в Европу. За первую книгу стихов Амихая наградили премией им. А. Шлионского (1957). Какова была логика судей? Как иронизировали по этому поводу в кругу молодых писателей? У меня на эти вопросы пока нет ответа. Позднее он преподавал также в семинарии для еврейских учителей из стран диаспоры, выпустил около 25 книг – стихи, пьесы, рассказы, романы. Удостоился многих литературных премий, в т.ч. им. Х. Н. Бялика (1976), государственной премии Израиля (1982). Участвовал во многих международных литературных форумах. Удостоился многих почетных титулов и званий.

Но вернемся к середине 1950-х. Ясно, что при такой героической биографии Амихай мог бы сделаться первым поэтом официальной культуры нового государства: ведь «война и кровопролития произвели на него сильнейшее впечатление и отразились в его стихах»[6]. Однако эти «отражения» не годились в партийные книжки. Взять хоть поразившее современников стихотворение «Дождь на поле битвы» (1948):

                                                                      Памяти Дики

            Дождь льет на лица моих друзей;

                        на лица моих живых друзей, тех,

            что прикрывают голову одеялом,

                        и на лица моих мертвых друзей, тех,

            что более не прикрывают.

Много позже критик отмечал: «Принципиальное новаторство Амихая очевидно уже в первом сборнике. С самого начала поэт заговорил голосом частного лица, которое ни при каких условиях не было готово интегрироваться в коллективном «мы». Его лирический герой был нормальный, уравновешенный, осмотрительный человек с персональным, а не коллективным прошлым… чуждый экстазу и сумбуру чувств, обеспокоенный тем, чтобы никто не посягнул на суверенность его личной жизни, в первую очередь, любви и внутрисемейных отношений, настороженно реагирующий на малейшие попытки вмешательства извне, априорно отвергающий любые требования принести жертву во имя надличных или сверхчеловеческих идей, отлично сознающий, что «двадцатый век» пытается и изо всех сил будет пытаться продырявить его тело и выпустить из него кровь, а также что необходимо обуздать и остановить эту кровь, которая, в свою очередь, «во многих войнах порывалась уйти сквозь много дверей»»[7].

Амихай стал поэтом-пацифистом, автором хорошо известных провокационных строк:

В длинном волосе черном отвага Самсона.

Но я назван героем и острижен некстати,

И теперь я прицеливаюсь принужденно,

А хочу помереть у себя на кровати.[8]

«Я не верю, и это факт. Тут уж ничего не поделаешь, ничем помочь не могу», – признавал поэт в 1971 году[9]. Но религиозные еврейские тексты остались в памяти и крутились там непрестанно, диктуя свой взгляд на актуальную проблематику, которую на иврите принято обозначать словами «кан ве-ахшав», т.е. «здесь и ныне». Так, например, он истолковал начальные слова поминальной молитвы «Эль мале рахамим» (Всемилостивейший Бог) как ситуацию, в которой все милосердие сосредоточилось в руках Бога, отчего в мире на месте изъятого милосердия образовалась пустота – пустота такая безжалостная и разверстая, что ни аффектации, ни высокая риторика невозможны.

Он по-своему откомментировал библейские пророчества о последних днях, о светлом будущем, когда «гора дома Господня поставлена будет во главу гор, и возвысится над холмами, и потекут к ней народы… ибо от Сиона выйдет Тора, и слово Господне – из Иерусалима… и перекуют мечи свои на орала, и копья на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать. Но каждый будет сидеть под своею лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их» (Миха, гл. 4), когда мертвые люди воскреснут, и «будет жить волк вместе с барашком, и барс с козленком…» (Исайя, 11:6).

                               Вроде Апокалипсиса

            Человек под смоковницей позвонил человеку под лозой:

            ночью точно придут – атмосфера как перед грозой.

            Забронируй листву и деревья укрой всех сортов,

            кликни мертвых домой и ко всему будь готов.

            Над ручьем повстречавшись, белый агнец волку шепнул:

Люди блеют, болит мое сердце, заслышав блеянья гул.

Ох, боюсь, чтоб они со штыками не ринулись в бой.

Мы на нашей грядущей встрече обсудим это с тобой.

И все нации (объединенные) в Йерусалим потекут

Поглядеть, не открылась ли истина в пару последних минут,

а меж тем, потому как пока что весна у нас здесь,

они будут цветы собирать, ожидая благую весть.

Переплавят они на орала мечи, и орала в мечи, и мечи на орала,

так и будут ковать вновь и вновь без конца и начала.

И, быть может, от всех переплавок, заточек,

железа войны в этом мире иссякнет источник.[10]

Даже для секса Амихай находил библейские аллюзии, дерзкие, как в стихотворении «Иаков и ангел», где близость со случайной женщиной описывается в словах и образах сакрального единоборства[11]. Бог не исчезает со страниц его книг. Мудрость Мишны, и библейские образы, и еврейские поэты средневековья – Иегуда Галеви и Шломо ибн Гвироль – все осмыслено его стихами, даже если это смысл, обратный традиционному. Не случайно его любимый прием – оксюморон. Когда-то Амихай сказал, что наполовину создан из отцовской этики, а наполовину – из жестокостей войны. В его творчестве особенно ярко проявился уникальный феномен иврита, о котором сам он выразился так:

                        …попались в ловушку отчизны:

            говорить в наше время на этом усталом наречьи,

            на языке, извлеченном из сладкого сна – из Танаха:

            жмурясь от яркого света, он от уст к устам переходит.

            На языке, говорившем

            о чуде и Боге, произносить теперь машина, бомба, бог.[12]

Поэзия Амихая, как правило, суггестивна. Он писал простые, доходчивые, несмотря на суггестию, стихи – такие любят преподавать в израильских школах. Писал сложные, немногословные стихи о любви, трудной и болезненной, и тут не только экономил словарный запас, но и так скупился на слова, что скорее чувствуешь горечь, обиду, смятение, потерянность, чем догадываешься о коллизиях.[13] Вовлеченный в конфликт литературных поколений, Амихай не боялся черпать у поэтов «враждебного лагеря», например, у Леи Гольдберг. У нее он учился сонету и весьма преуспел в этом жестком поэтическом жанре, тогда как в израильской поэзии восторжествовал верлибр. К сожалению, эти пласты его поэзии пока не познало искусство перевода на русский язык.

Примечательно, что свой первый роман (1963) он озаглавил как бы вопреки девизу, отсекавшему Израиль от истории диаспоры: «Не ныне и не здесь». Этот роман – не ведающая стыда, откровенная и словно наивная проза поэта, подчиненная строго продуманному плану. Реальные факты и люди, узнаваемые его современниками и ждущие своего комментатора для последующих читателей, являются в полном смысле фикцией, художественным вымыслом, двоящейся судьбой главного героя. Кризис сорокалетних настиг его то ли в Иерусалиме, где им безраздельно властвует любовь к не своей жене, то ли в немецком городе, куда он приезжает, чтобы свести счеты с нацистами. Сожженная в печах Освенцима маленькая Рут, одноножка из детства автора, фотография которой стояла у него на столе, вновь и вновь возникает на страницах романа, тревожа память и совесть героя. Интонация повествователя и музыка текста напоминают ритмику агноновской прозы.

Амихаю присуща ирония и самоирония. И чувство юмора, такое нечастое в израильской литературе. В его индивидуализме нет напыщенности, нет упоения собой. Он почти не употребляет местоимение «мы», тогда как «я» присутствует повсеместно, но никогда не заслоняет собою огромного мира, заворожившего еще в детстве:

Мама спекла мне вселенную

из сладких пирогов.

Любимая наполнила окно мое

изюминками звезд[14].

Амихай подолгу жил в Америке. Профессор Рут Картун-Блум, у которой я училась, рассказывала, что видела цитаты из переведенных на английский его стихов на нью-йоркских стенах и на фермах мостов в каком-то другом американском городе, сейчас не помню. Но в читательском сознании Амихай – поэт Иерусалима. Он писал о нем всегда: Иерусалим, разделенный бетонной стеной, когда район Мишкенот Шеананим, где он жил, был свалкой отбросов, и Иерусалим после Шестидневной войны, когда он смотрел на еврейский Старый город и печалился о том, сколько бед и непокоя принесет нам новое арабское население. Он хотел было примкнуть к группе «Шалом ахшав» и даже несколько раз ходил на их собрания, где читал свои стихи, но понял, что политика – не его дело. Как мог он убеждать кого-то, когда сам во всем сомневался? «Бывает, что человек рождается под знаком сомнения. Что касается меня, всякий человек, сильно уверенный в своей правоте, сразу пробуждает у меня сомнения. Такое отношение типично для очень религиозного человека или для особо ревностного коммуниста. Думаю, ничего тут удивительного нет. Просто я более критически на все смотрю. Поэтому в поколении «верящих» я безусловно неверящий. Однако это единственный подход, оставшийся на долю поэта сегодня. Взять к примеру пророков… При этом я со всей отчетливостью заявляю, что я далеко не пророк (улыбается)… Сначала закралось сомнение, возникло подозрительное отношение к девизам, вождям, потом, по мере роста подозрительности, возникло разочарование, и это только усугубило ситуацию. Но одно я хочу прояснить: это не «анти» во что бы то ни стало; это критика по требованию совести, которая обязана руководить любым художником»[15].

Поэтому, должно быть, он и в политике последнего трудного для страны периода характеризовал себя как «разумный левый»: он говорил, что не желает, чтобы арабы его любили, как и не испытывает потребности любить или ненавидеть их. Он не хотел жить с ними в одной стране, был готов чем-то поступиться, чтобы на оставшемся пространстве чувствовать себя полновластным хозяином. Возможно ли это? И было ли возможно тогда, когда он это говорил, то есть после убийства Рабина, которого любил еще со времен военной молодости? Никто из газетных интервьюеров этого вопроса ему не задал.   

…Два последние года поэт боролся с раком. Около года назад Натан Зах объявил в печати, что кандидатура Иегуды Амихая рассматривается Нобелевским комитетом и наверное почетный приз присудят ему. Он говорил об этом и после смерти поэта. Если учесть, что одним из критериев жюри Нобелевской премии по литературе является число переводов автора на иностранные языки, это кажется весьма вероятным: изданная в 1994 году библиография переводов Амихая составила солидный том.

«Амихай умер – и осталась большая, неметафорическая пустота. Не только у Западной Стены ивритской литературы, но и в сердцах ее почитателей: девушки, купившей его книгу для своего возлюбленного. Отца, читавшего по ней над могилой сына. Солдата, который хранил ее под пуленепробиваемым жилетом. Путешественника, захватившего ее с собою на Дальний Восток. Женщины, почитавшей ее перед сном. Влюбленного, вписавшего ее строчки в свое письмо. Поэта, который учился по ней образности… Он никогда не наставлял, не выдавал себя за провидца и пророка. Но здесь и ныне – в этой стране, за независимость которой он сражался, в городе Иерусалиме, в котором он жил и о котором писал, – утрата поэта ощущается острее и больнее во сто крат»[16].

Уместно завершить этот прощальный очерк «Траурным объявлением», заранее составленным самим покойным поэтом:

Опубликовано:Иерусалимский журнал, № 7