Опубликовано в журнале:
ЛЕХАИМ ИЮНЬ № 8, 2012

Зоя Копельман

У КОГО ИСКАТЬ ПРАВДЫ О ХАСИДАХ?

В последние годы на русском языке вышло несколько серьезных и важных книг о хасидах, в первую очередь об основателе этого течения р. Исраэле Бааль-Шем-Тове, или Беште[1]. Кое-что выходило и раньше[2]. За исключением «Шивхей Бешт», все остальные книги суть компиляции из многих источников. Например, «Рассказы о Бааль-Шем-Тове» Агнона представляют собой череду фрагментов. Иные озаглавлены, иные нет, но под каждым указано, откуда он заимствован: «Шивхей Бешт», «Дерех эмуна у-маасе рав», «Квуцат Яаков», «Оель Нафтали» и проч., и проч. Выходит, что ярчайший еврейский литератор ХХ века потратил годы на чтение и выписывание (а часто и на перевод с идиша на иврит) чужих слов, вместо того чтобы сочинять собственные. Позволительно задаться вопросом: зачем таким всемирно известным писателям, как Визель или тот же Агнон, складывать свои произведения из кусочков чужих текстов?

Такого рода компиляции, на иврите именуемые ялькутим (а в Древней Руси — изборниками), составляют один из традиционных жанров еврейской письменности. Составитель ялькута (это слово в возрожденном иврите обрело также значение «вещмешок») движим идеей, что его современники не прочтут всего множества дорогих ему книг и останутся в неведении, а заключенная в тех книгах премудрость канет в забвение. Болея душой за лежащие под спудом сокровища и за обделенные знанием новые поколения, компилятор берется собрать воедино выдержки из многих сочинений, дабы удержать в родной культуре наиболее ценные, на его взгляд, факты, мысли, высказывания.

В 1913 году, в Вене, на конференции по национальной культуре при 11-м Сионистском конгрессе, в пользу подобных собраний выступил Хаим-Нахман Бялик, призвавший преодолеть культурный разрыв поколений и выдвинувший лозунг: кинус! (по-русски «собирание!»). Бялику было что предъявить в качестве образца: вместе с Иеошуа-Хоне Равницким они создали бессмертный ялькут — Книгу Агады, собрание агадических фрагментов из раввинистической письменности, переведенных на иврит и выстроенных по сюжетам, начиная с Сотворения мира, по книгам Танаха, а далее — по хронологии описываемых событий.

Подобную работу в отношении хасидского наследия предприняли чуть позже в Германии Мартин Бубер и Шмуэль-Йосеф Агнон. В отличие от деда Бубера, Шломо, издававшего раввинистические мидраши в полном объеме, выверяя их по рукописям и снабжая пояснениями (в Еврейском университете в Иерусалиме мы изучали Мидраш Танхума как раз по изданию Шломо Бубера), Бубер-внук и Агнон понимали, что время требует компиляции. В 1924 году сгорел дом Агнона в Бад-Гомбурге, а с ним библиотека, архив и рукописи. Много позже, в 1940-х годах, Бубер выпустил в Израиле свои ялькутим (те, что недавно вышли и по-русски), где сгруппировал фрагменты по цадикам, отобрав и отредактировав их по своему вкусу.

Агнон не был согласен с подходом Бубера и решил подготовить нечто свое. Если первой книгой Бубера о хасидизме стало вольное изложение историй р. Нахмана, то Агнон решил сделать книгу о прадеде р. Нахмана, р. Исраэле Беште, строго придерживаясь источников. Книга Агнона увидела свет уже после смерти писателя, силами его дочери и душеприказчицы Эмуны и ее мужа Хаима Ярона. В послесловии к «Рассказам о Бааль-Шем-Тове», также включенном в русское издание, Яроны пишут об истории создания сборника и его месте в творческих замыслах Агнона[3].

Главным сочинением о Беште является каноническое житие «Шивхей Бешт» («Хвалы Бешту»), увидевшее свет на иврите в Копыси в 1821 году и позднее переведенное на идиш, а недавно — блестяще! — и на русский. «Шивхей Бешт» служили Агнону, как и Буберу, одним из важнейших источников, так что любители еврейской книги могут сравнить стиль подлинника (читай: Кравцова) и Агнона (читай: Гойзмана) и сопоставить содержание с тем, что приводит о Беште Бубер.

Всякое пересечение текстов побуждает заняться их сравнением. В связи с этим хотелось бы процитировать израильского поэта и прозаика, уроженца Львова, писавшего на иврите, но свободно владевшего также идишем, Пинхаса Саде (1929–1994). Он в 1987 и 1988 годах выпустил две книги «Историй о Беште» и каждую дополнил послесловием. Воспользуюсь его материалом.

В одной из первых историй, записанных после смерти Бешта, коротком рассказике, не слишком известном и примечательном, сказано:

Один еврей отправился на Йом Кипур к Бешту, ехал денно и нощно, без сна и отдыха, поскольку торопился, и наутро дня, что накануне Йом Кипура, добрался почти до Меджибожа. Тут он сказал себе: «Город уже близко, а лошадь очень устала, постою тут, помолюсь, а лошадь тем временем попасется». После молитвы одолела его сонливость. Сказал себе: «Что с того, если я посплю часок-другой? Вот и лошадь передохнет немного, а потом уж я поспешу и в любом случае приеду в город еще до полудня». И улегся на телеге, и уснул глубоким сном, а когда пробудился, увидел, что спустились сумерки — Йом Кипур. Очень горько стало ему; после стольких усилий ради Йом Кипура у Бешта он принужден оставаться в Йом Кипур один в чистом поле, неподалеку от города, и все это по собственной вине. И в великой горести сердечной он рыдал и причитал всю ту ночь и весь тот день. По исходе Йом Кипура поехал как можно быстрее и в огорчении души к Бешту, и когда прибыл к нему, Бешт рассмеялся. А дело в том, что тот еврей должен был вознести своей молитвой все те еврейские молитвы, что оставались в поле, и в Небесах обязали его к тому.

Такова была эта история. Впервые я прочел ее много лет назад, но не в вышеприведенном подлиннике — он попался мне лишь по прошествии долгого времени, — а в обработке М. Бубера, в его книге «Сокровенный свет» («Хасидские истории»). Тогда мне его коротенькая версия показалась милой, хоть и не слишком выразительной, и я привожу ее тут без изменений:

МОЛИТВА В ПОЛЕ

Некий хасид, ехавший в Меджибож, чтобы провести Йом Кипур рядом с Бааль-Шем-Товом, вынужден был по какой-то причине прервать свое путешествие. Когда наступил вечер и на небе появились звезды, до Меджибожа оставалось еще далеко, и, к своему великому огорчению, хасид был вынужден совершать молитву один в чистом поле. После завершения Йом Кипура он приехал в Меджибож, и Бааль-Шем-Тов принял его особенно тепло и радушно. «Твоя молитва, — сказал он, — вознесла все молитвы, что пребывали на том поле»[4].

<…> Такова, следовательно, версия, которая уже десятки лет известна больше, чем подлинная. Подлинную историю записал почти никому не известный человек, и только его имя, Дов Бер, сын Шмуэля из Млынца, осталось для последующих поколений, и его нам и вправду следует благодарить за эту жемчужину. Версию Бубера составил знаменитый еврей, и намерения его наверняка были благими. Но достаточно вчитаться в историю, чтобы понять, до чего ж сурово обошелся с ней публикатор. В подлиннике рассказано, как — а ведь такое случается в жизни каждого — человек по собственной вине попал в беду: он ошибся в расчетах, он откладывает на потом то, что следует сделать немедля, он сам себя обманывает и тешит пустыми надеждами, он поддается слабости, он засыпает, а по пробуждении обнаруживает, что время упущено и дела не поправишь. И тут-то он «в великой горести сердечной рыдал и причитал». И какое раскаяние грызло его сердце! И лишь одного себя оставалось ему винить. Конечно, была тайная причина и высший смысл у происходящего, но он-то об этом не знал. Да и мы не знаем смысла происходящего с нами, не знаем даже, есть ли вообще этот смысл. Более того, ведь если бы этот человек тогда обо всем знал, он бы так не горевал и не плакал, и его молитва не имела бы той силы и не сослужила бы положенную службу. Все было обязано случиться так, а не иначе, и из истории нельзя выкинуть ни слова, ни буквы. А у Бубера от всего этого не осталось и следа. И сказано всего-то, что тот человек «вынужден был по какой-то причине прервать свое путешествие»…

Бешт, живший в первой половине XVIII века, не оставил после себя никаких сочинений: ни комментариев к Торе, ни поучений или проповедей. Его высказывания начали записывать самое раннее через двадцать лет после его смерти. Он был не похож на других евреев, ни на сторонников, ни на противников, и оставался загадочным на протяжении всей своей жизни. Вера хасидов в его возможности была безгранична. Вот пример из книги Агнона:

Однажды Бешт со своими святыми учениками освящал луну, а после освящения луны сказал Бешт ученикам, чтобы каждый дал злотый на выпивку. А они все, как известно, были последними бедняками, и ни у кого даже гроша не было. И, невзирая на это, по великому доверию их к святому учителю своему, когда сказал им учитель их дать по злотому, поверил каждый из них, что, должно быть, найдет злотый у себя в кармане, и каждый из них сунул руку в карман, и каждый нашел в кармане злотый, и отдали их на выпивку.

А вот цитата из Саде:

Сказал Провидец из Люблина: если придет человек и скажет мне, что видел, как Бешт сделал лестницу и живым взошел на небо, во плоти и в одежде, я ему поверю. Все, что рассказывают о Беште, заслуживает доверия.

Но реальность, доступная Провидцу, рабби Яакову-Ицхаку из Люблина, не постигается в университетах, и потому истории о хасидах в трудах великомудрых ученых отличаются от их изложения в хасидских книгах. Уходят эмоции, уходят судьбоносные мелочи, уходит мистика. Увы, Бубер слишком боялся показаться легковерным, а потому изъял из своих компиляций все чудеса, все не постижимые здравым умом деяния цадиков. А Агнон, кстати сын хасида, треть своего собрания посвятил «чудесным деяниям Бешта» и привел истории об исцелении больных, переселении душ и прочих чудесах, вплоть до воскрешения мертвых и умения видеть через эпохи и материки.

Не боясь оттолкнуть читателей, Агнон высказывался довольно категорично:

Коль скоро я коснулся хасидских историй, скажу о них следующее. Все, что сохранилось в первоисточнике, читай в первоисточнике, а литературное переложение выбрось. Все, что не сохранилось в первоисточнике, если о нем рассказал поэт, суди его, как судишь об изящной словесности, а рассказал о нем просто писака — не стоит и прочтения. Когда сочинителю не удается создать рассказ, он приписывает его хасидам или вообще народу.

Оттого радостно, что есть по-русски «Хвалы Бешту». Оттого проникают в сердце и бередят душу хасидские истории в переложении Эли Визеля, урожденного хасида, чья вера пошатнулась в Освенциме…

Русское издание «Рассказов о Бааль-Шем-Тове» хорошо подготовлено: четкие, ясные, содержательные примечания, глоссарий и вступительная статья Менахема Яглома, именной и географический указатели. Переводчик Агнона вынужден преодолевать множество трудностей. Сергей Гойзман, уже известный чудесными переводами агноновских новелл-шедевров «Теила», «Кафтан» и «Сказание о переписчике Торы», порадовал и при переводе новой книги.

С самого начала творческой деятельности Агнон вырабатывал у себя разные стили. «Хасидский стиль» впервые был опробован им в повести 1912 года «И станет кривизна прямизною» (другой перевод — «Все уладится»), содержавшей, кстати, немало выписок из настоящих хасидских сочинений. Эта повесть вызвала восторг тогдашних читателей и критиков, она тут же вышла отдельным изданием и была переведена на немецкий. Но в 1935 году в своей книге «Девять врат» Иржи Лангер заключил рассказ об одном из деяний святого цадика реб Шмелке из Микулова (у Бубера «из Никольсбурга») такими словами: «Как-то я слыхал, что якобы какие-то горе-писаки — из этих современных, чьих книжек мы, хасиды, даже не касаемся, — эту историю по-своему переиначили и понастряпали из нее романы». Увы, он недвусмысленно метил в Агнона, взявшего это происшествие за основу сюжета повести. Странно, что до этого все еще не доискались израильские агноноведы, — возможно, оттого, что они вряд ли «касаются» хасидских книжек.

Вершиной «хасидского стиля» Агнона следует считать его роман 1931 года «Гахнасат кала» («Сретенье невесты» в переводе опубликовавшего несколько отрывков Исраэля Шамира). Там повествуется о путешествии по Галиции конца XVIII века бродского хасида реб Юдла, правнук которого, Ицхак Кумер, стал главным героем третьего романа писателя «Совсем недавно» (в переводе Тамар Белицки — «Вчера-позавчера»), написанного уже совсем иным стилем.

Гойзман проделал титаническую работу. Его перевод свидетельствует о глубокой начитанности, прекрасном владении словарем и идиоматикой русского языка. Как видно, эмиграция вновь становится истинной хранительницей литературной русской речи, ведь и Кравцов, и Гойзман давно живут в Израиле.

Уже помянутая книга Иржи Лангера, «юноши из прекрасного города Праги, рожденного в еврейской семье, привыкшей к атмосфере и ко всем благам городской жизни начала двадцатого столетия», — это повествование о еврейских чудотворцах, созданное одним из их паствы. Ибо этот юноша, друг Кафки и Макса Брода, чудом выбравшийся из лап нацистов, чтобы, не оправившись от болезни, умереть в Святой земле в 1943 году, тремя десятилетиями раньше ушел в хасидизм, уверовал и надолго остался в Белзе. Одаренный литератор, он подарил нам сочинение, являющееся плодом уникального двойного видения — изнутри и снаружи одновременно. Это тот случай, когда от копии веет ароматом подлинника, — как, впрочем, и от произведений Агнона. Перевод Нины Шульгиной превыше всех похвал, книга читается на одном дыхании, но не отпускает: к ней возвращаешься, чтобы размышлять над нею.

Что же до сочинений о рабби Исраэле Бааль-Шем-Тове, то читатель волен верить или не верить рассказанным в них историям. В конце концов, сам Агнон в своем обзоре еврейских книг под названием «Книга, писатель, история» писал: «Я слышал от р. Цви-Меира Рабиновича со слов его святого деда, сочинителя книги “Тиферет Шломо”, что всякий, кто верит историям “Шивхей Бешт”, просто дурак, а тот, кто отрицает правдивость историй “Шивхей Бешт”, — вероотступник». Однако, если вдумчиво прочесть «Рассказы о Бааль-Шем-Тове», нельзя не заметить, что некоторые из них восходят к универсальным архетипам агиографической литературы. Проще говоря, похожие сюжеты можно найти в житиях святых людей разных культур, и это, на мой взгляд, доказывает их несомненную правдивость. Мир не исчерпывается материей, данной нам в ощущениях. В нем присутствует мистика, одна из главнейших составляющих жизни святого Бешта.