Опубликовано в журнале:
Лехаим, № 1 (январь) 2012

Зоя Копельман

МАРГИНАЛИИ ВОЗРОЖДЕНИЯ ИВРИТА

Язык образов в творчестве Элишевы и Леи Гольдберг

Возрождение иврита в последней четверти XIX — первой четверти ХХ века в самых общих чертах можно представить как два вида деятельности: создание новых слов по существующим морфологическим моделям и наполнение новыми смыслами слов, почерпнутых из еврейских классических текстов. Примером первого случая является обогащение парадигмы существительных, обозначающих болезни (не без влияния европейских языков, как, скажем, превращение инфлюэнцы в шапаат, где ивритский корень ш-п-a имеет семантику «лить», или «fluere»). Примером второго служит заимствованное из мистического видения Б-жественной колесницы слово хашмаль (Йехезкель, 1:4), получившее в новом иврите значение «электричество». Известно, что первый вид деятельности особенно вдохновлял Элиэзера Бен-Йеуду, тогда как Хаим-Нахман Бялик выступал его противником и ратовал за второй путь. Можно условно назвать сторонников Бен-Йеуды новаторами, а сторонников Бялика — архаистами, хотя, как кажется, именно архаисту в тех условиях требовалось наиболее дерзкое воображение.

Обложка поэтического сборника «Минуты» Е. Быховской под псевдонимом Э. Лишева.
Москва, 1919 год

В формировании же литературного иврита огромна роль русской поэзии и прозы и русского литературного языка: начиная с XIX века они служили эталоном художественного письма, в частности, пополняли язык образов, который, как я собираюсь показать, и в ХХ столетии создавался с оглядкой на русских писателей.

Возьмем двух авторов — Элишеву и Лею Гольдберг, в чьих биографиях и творчестве много общего. Москвичка Элишева[1] (Быховская, в девичестве Елизавета Ивановна Жиркова; 1888–1949) и жительница Ковны Леа Гольдберг (1911–1970) писали на иврите стихи и прозу. Таланты их неравны, но литературные симпатии сходны: обе боготворили Блока, любили Ахматову и на раннем этапе сочинительства пробовали ей подражать. Элишева, как кажется, была первой, кто написал на иврите пространный очерк об Ахматовой, и Гольдберг посвятила ей статью[2]. Обе они писали также о Блоке[3], стараясь понять секрет его магического воздействия на их души. Перу каждой принадлежит роман о жизни творческой интеллигенции, в том числе и еврейской. Ареной действия обе избрали крупный европейский город в судьбоносный для него период: в романе Элишевы «Переулки» («Симтаот», 1929) это Москва времен окончания нэпа и установления советской диктатуры, в романе Леи Гольд­берг «Утраты» («Аведот», писался в конце 1930-х, издан по архивным материалам в 2010-м) — Берлин в 1932–1933 годах. Необходимо добавить, что Леа Гольдберг была также литературоведом и с 1952 года — профессором, преподавала русскую литературу в Еврейском университете в Иерусалиме. И первая критическая заметка Леи Гольд­берг была откликом на вторую книжку ивритских стихов Элишевы «Харузим» («Стихи», а возможно, и «Четки», 1928). Элишева тоже выступала как литературный критик, обозревая новинки ивритской литературы, а также посвятила несколько эссе русским писателям.

Цель настоящей статьи — показать, как калькирование русских хрестоматийных метафор и прочих тропов служило Элишеве и Гольдберг средством обогащения образного ряда в прозе и поэзии на иврите. Поскольку чтение на русском языке с детства формировало мышление и культурные представления обеих писательниц и продолжалось и в годы их жизни в Стране Израиля, неудивительно, что ощущение скудости ивритской образности, с одной стороны, и неисчерпаемости языка образов в русской словесности — с другой, побуждало их расцвечивать иврит собственного творчества кальками любимых фразеологизмов и поэтических строк.

Зависимость литературного произведения от круга чтения его создателя дважды декларируется Гольдберг на страницах романа «Утраты». В первый раз это делается, дабы пояснить выбор необычной метафоры для описания волос героини, метафоры, ставшей меткой образа на всем протяжении романа. При первом появлении Антонии повествователь сообщает: «Девушка с медными волосами — то была тяжелая медь, как шлем на голове воина, как тот блестящий таз, что увенчал голову Дон Кихота. По правде говоря, это второе сравнение ей подходило больше...»[4] Ссылка на Сервантеса, как кажется, призвана была отчасти нейтрализовать странность авторского эпитета — «медный таз» (гигит а-нехошет). Другой пример — метапоэтический комментарий Гольдберг к описанию пейзажа: «Вот это утро и плывущая в нем лодка, как сказано в старинном японском стихотворении...»[5] Гольдберг словно хочет подчеркнуть, что модели мироздания в художественном произведении кочуют из литературы в литературу, и неизбежная при этой трансплантации новизна в случае удачи обогащает принимающую словесность.

Взгляд на действительность сквозь призму литературы отличает и роман Элишевы «Переулки». Так, главного героя, еврея Даниэля Ройтера, другие персонажи называют Петером Шлемилем, героем повести Шамиссо: «Вот и вы так же: крутитесь тут среди нас, словно что-то ищете, и места себе не находите...» — а повествователь сравнивает своих героев — декадента Витковского и поэтессу Вибин — с Пьеро и Коломбиной из «Балаганчика» Блока[6].

Теперь обратимся к примерам, которые для четкости я распределила по группам, хотя некоторые случаи не очень поддаются сортировке.

Титульный лист сборника Элишевы «Тайные песни». Издательство «Гацида». Москва, 1919 год

Калькирование языковых метафор и фразеологизмов

При таком калькировании банальное русское словосочетание на иврите обретает первозданную яркость и выразительность. Перевод здесь реализует то самое «остранение», о котором писал в 1919 году Виктор Шкловский. Это явление наблюдается широко и имеет свои курьезы. Например, библейское слово хермеш, «коса», то есть орудие с длинной палкой и насаженным на нее закругленным лезвием, в синодальном переводе под действием контекста ставшее серпом: «как по­явится серп на жатве» (Втор., 16:9), побудило Бялика со­здать кальку хермеш а-яреах, «серп луны». Поэт не мог не знать, что хермеш в европейской иконографии является атрибутом Смерти, но, видимо, эвфония нового словосочетания (а возможно, и его ритм, двустопный амфибрахий) оказалась сильнее буквализма. Элишева приняла эстафету и со­здала свой образ: «золотой серп на серебряном поле — / взо­шла весенняя луна» (хермеш заав би-сде а-кесеф — / ала йереах а-авив)[7].

Другим и более плодотворным новаторством Бялика стал перенос глаголов с семантикой «лить» на субстанцию света, то есть калькирование метафорики, присущей русскому языку. Интересно, что среди его поэтических метафор находим глагольные формы, заимствованные из Библии и хранящие память о своем изначально буквальном употреблении в связи с жидкостями, в первую очередь — водой. Так, в псалме читаем (я перевожу дословно, поскольку синодальный перевод вольный): «...я вошел в глубины вод, и водоворот затопил [возможно: смыл] меня» (бати бе-маамакей маим ве-шиболет штафатни; Теилим, 68:3), а у Бялика в стихотворении: «затопил меня свет!» (штафатни а-ора). Это стихотворение — «Бесенята утренней зари» (Цафририм), первое из написанных поэтом в Одессе летом 1900 года, объясняет читателю предпринятую автором смену контекста: «...в жидком свете, льющемся, изливающемся на мою спину». Собственно, Бялик рисует здесь солнечный свет утра и природу вообще в позитивном тоне, а не как было принято в религиозной традиции и воспитании детей[8], отчего сатанинские бесы (цафририм) утренней зари (цфира) превратились у него в милых игривых бесенят. Бялик видит их игру на всем, что блестит и отражает свет и зовет их: «Очистите меня, омойте меня...»

Тему волшебных существ света Бялик разовьет в поэме «Зоар» («Сияние», или «Зори» в переводе В. Жаботинского; Одесса, февраль 1901), название которой повторяет название важнейшего корпуса еврейской мистики. Об этих существах (Жаботинский называет их «малютки-лучи солнечного света») поэт скажет: «Из плаванья в солнечном свете на пути к воде и ниве мимо меня <...> они прошли». Эта поэма закрепит и разовьет новое для иврита употребление «жидкостных глаголов» и их производных при описании света. Иврит, носителями и творцами которого в рассматриваемый период были в немалой степени люди с русскоязычным мышлением, усвоил эти поэтические новшества Бялика, и вскоре их метафорическая окраска стерлась от частого употребления, как то произошло и в русском языке. Неудивительно, что Элишева и Леа Гольдберг широко пользуются подобными словосочетаниями, каждое из которых можно счесть калькой с русского.

У Элишевы в романе «Переулки» множество подобных примеров, вот три на малом пространстве текста: «потоки света прорывались наружу», «лампа лила белый свет», «сад, затопленный солнечными лучами»[9]. А вот пример из поэзии: «...свет лучей / затопил все...»[10] В двух последних случаях Элишева использует тот же глагол шатаф, который мы выше видели в псалме в применении к воде и у Бялика в применении к свету.

Лея Гольдберг

Другие примеры калькирования фразеологизмов и метафор у Элишевы и Гольдберг:

1. «Страх заползает в душу» — фразеологизм[11], подсказавший Элишеве метафорический глагол: «страхи, которые <...> поползут к ней из темноты углов»[12].

2. Эпитет «вольный» применительно к существительному «ветер» у Элишевы калькируется многократно и вариативно: (а) а-руах а-хофши («вольный ветер», причем существительное «ветер» у нее, как у многих мыслящих по-русски, мужского рода, тогда как норма иврита требует женского); (б) с использованием конструкции смихут: руах хофеш аль-пней а-маим («ветер воли над водою»)[13].

3. Фразеологизму «мысли теснятся», как кажется, не более двух столетий. «Словарь» Даля (1882) не дает возвратной формы глагола «теснить» (через «ять»), но в статье Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года» читаем: «Эта повесть трогательная, по прочтении которой в голову невольно теснятся мысли грустные и важные».

Элишева калькирует выражение (меняя управление глагола: устаревший винительный падеж «в голову» на предложный — «в голове»): «...мысли, теснившиеся у него в голове и противоречившие одна другой»[14].

Глагол «тесниться» (нидхак) в современном языке получил значение «вытеснять», используемое в психологии, а потому в наши дни не знакомый с этим русским фразео­логизмом читатель, скорее всего, понял бы предложение Элишевы неверно либо не понял бы вообще[15].

4. Леа Гольдберг калькирует идиому «солнечный зайчик»: «И маленькая солнечная зайчиха (арневет а-шемеш а-ктана), лежащая на дверном пороге, была растоптана ее широкой туфлей»[16]. Однако даже при богатом воображении трудно понять смысл ивритской фразы, если не знаешь этой русской идиомы.

5. В том же романе калькируется идиома «печать бедности»: «Печать бедности, которая не сотрется никогда»[17] — а также сопряженный с нею глагол «стирать (написанное)».

6. Эпитет «угловатый» неоднократно используется Гольдберг при описании худеньких девочек и девушек. Этот эпитет содержит в себе намек как на внешние контуры еще не сложившейся фигуры, так и на некоторую неуклюжесть движений. Гольдберг образует его от ивритского слова завит («угол») — мезуват: «Крон пытался представить себе этого длинного человека с младенцем на угловатых руках» (бе-зероот мезуватот); «ее [девочки-подростка] острые, угловатые локти» (марпекейха а-хадим, а-мезуватим)[18]. Слово не прижилось, лишь однажды я встретила его в романе Хаима Беэра.

7. Гольдберг калькирует фразеологизм «без пяти минут», смысл которого: «очень скоро станет кем-то» — «Без пяти минут герой из “Тысячи и одной ночи”» (бли хамиша регаим гибор)[19].

Хаим-Нахман Бялик

Калькирование хрестоматийных поэтических образов

Здесь речь пойдет не о переписывании на иврите полюбившихся фрагментов русских стихов, но о тех образах, которые прочно вошли в речь русского человека со школьной скамьи, то есть в российской гимназии и прогимназии на рубеже XIX и XX столетий, а также из песен и романсов.

1. А. Пушкин: «Люблю я пышное природы увяданье, / В багрец и золото одетые леса» («Осень»), а в рассказе Элишевы читаем: «...рощи в окрестностях города, в великолепии лучших осенних своих одежд, расшитых золотом и багрецом» (а-хуршот ше-мисавив ла-ир, кулан бе-мейтав мальбушан а-стави, мерукам заав ве-шани)[20].

2. А. Пушкин: «Морозной пылью серебрится / Его бобровый воротник» и романс «Калитка» (на слова А. Н. Будищева, 1867–1916): «И черемух серебряный иней...», а в рассказе Элишевы читаем: «аллея бульвара, серебрящаяся морозной оберткой» (сдерат а-булвар а-махсифа бе-атифат-а-кфор)[21].

3. А. Блок: «И ночи синие бездонные...» («Незнакомка», 1906) — здесь эпитет «бездонные» является однокоренным слову «бездна», этимология которого связана со словом «дно». Это родство двух слов зафиксировано в поэтическом высказывании Ломоносова: «Открылась бездна, звезд полна; / Звездам нет счета, бездне — дна» («Утреннее размышление о Божием величестве», 1740-е годы). Однако ивритское слово тъом («бездна») не имеет с «дном» ничего общего. Им пользуется Библия для описания картины, предшествующей акту Творения: «...и тьма над бездною» (Берешит, 1:2). А в стихотворении Элишевы именно эта тъом (комментаторы объясняют: заполненная водой глубина) избрана быть эпитетом: «Как знак печали в бездне очей» (би-тъом эйнаим)[22].

4. А. Пушкин: «У Пелагеи Николавны / Всё тот же друг мосье Финмуш, / И тот же шпиц, и тот же муж…» («Евгений Онегин»). Леа Гольдберг пользуется этой синтаксической конструкцией и помещ ает ее в прямую речь, как у предтечи пушкинского Онегина — Чацкого[23]. Ее герой, Эльханан Крон, после некоторого перерыва вновь попадает к приятелям и замечает: «А у вас, я вижу, всё тот же ландшафт и всё та же песня» (ото а-ноф ве-ото а-земер)[24]. И Грибоедов, и Пушкин стремились показать неизменяемость и застой светского бытия, и ту же мысль проводит Гольдберг, хотя у нее речь идет о жизни еврейско-немецкой интеллигенции, не желающей замечать перемен, дух которых начинает материализоваться в 1932 году в Германии.

Элишева

Создание авторских образов в рамках парадигм образов русского поэтического языка

Н. В. Павлович в книге «Язык образов» приводит устоявшиеся сочетания реальных и метафорических категорий, используемые в русской художественной прозе и поэзии. Эти категории исследовательница называет парадигмами образов. Воспользуемся ими и к множеству вариаций внутри каждой парадигмы в русской словесности добавим образы, созданные Элишевой и Л. Гольд­берг на иврите.

1. «Отождествление времени и воды»[25]

Элишева: «Вечер — как водный поток / В спокойном роднике» (А-эрев ке-зерем а-маим / бе-мааян менухот)[26].

2. Из парадигмы «Ткань → стихия»[27]:

Элишева: «Одеяло туманов синеватых...» (Ксут эдим кхалхалим)[28].

3. Из парадигмы «Вода → стихия»:

Элишева: «В вышине плывут обрезки облаков» (Бе-маром шатим гизрей ананим)[29] — русская стертая метафора «облака плывут» в иврите и ныне является сугубо поэтическим образом. Этот пример иллюстрирует соединение двух парадигм (2) и (3), поскольку слово «обрезки» указывает на представление облаков тканью.          

4. Из парадигмы «Звук → стихия»:

Элишева: «Унеси меня на волнах песни» (аль галей а-шира)[30].

Гольдберг: «Мелодия фонарных огней (или света)» (мангинат орот а-панасим)[31].

Калька на стыке языкового фразеологизма и поэтического образа

1. У Элишевы метафора «свинцовые тучи» и ахматовский образ «сероглазого короля» (1911) соединились в следующий поэтический зачин: «Свинцовые глаза (эйней-оферет) были у предмета моей любви — / тяжелая темная туча над днем моей юности»[32]; соединение дефисом слов «глаза» и «свинец» в конструкции смихут усиливает сходство с ахматовским сложным прилагательным.

Далее эта метафорическая картина развивается как лирическая тема и завершается так: «Порой спросят меня: отчего тебе осень мила / со свинцовым небом и грустью ее ветров? / И не знают они, не знают, что голос ветра — / голос возлюбленного моего. / Облачный небосвод для меня всегда — его глаза».

2. Идиома «время летит» в русском языке была разработана М. Лермонтовым в стихотворении «Пленный рыцарь» (1840). Поэт представил окружающие пленника реалии рыцарскими аксессуарами, и время превратилось в летящего под всадником верного коня:

Быстрое время — мой конь неизменный,
Шлема забрало — решетка бойницы,
Каменный панцирь — высокие стены,
Щит мой — чугунные двери темницы.

Мчись же быстрее, летучее время!..

В современном иврите метафорическая окраска сочетания «время летит» утрачена, но еще немногим более ста лет назад этот фразеологизм воспринимался как поэтический образ. И когда Элишева пишет: «Легок полет часов» (Каль маоф а-шаот)[33], она соединяет характерный для иврита, когда речь идет о быстром движении, эпитет «легкий»[34] с относительно свежим словом «полет» и создает новый образ. Возможно, на иврите ощущение новизны этого образа в те годы (стихотворение написано в 1928 году) усиливалось новизной и романтикой авиационных полетов. Насколько могу судить, этот образ не вошел в язык и остался авторской поэтической находкой.

3. В Словаре Даля прилагательное «девственный» объяснено так: «целомудренный, чистый, непорочный...» (см. «Дева»). А в Словаре русского языка С. И. Ожегова к слову добавляется переносное значение: «нетронутый, невозделанный» — и дается пример: «Девственная почва»[35].

У Л. Гольдберг в стихотворении, посвященном осеннему настроению и начинающемся строкой: «Есть запах сгнившего плода у этих дней...», читаем: «И к девственной бумаге (ве-эль бетулей-неяр) тянется карандаш / писать молитву о забвеньи...»[36] Семантическое единство поэтического образа бетулей-неяр (букв.: «девственность бумаги»), созданного сопряжением двух существительных, подчеркнуто дефисом.

Цитированные строки ивритского стихотворения родились слиянием привычного в русском языке выражения «девственно чистый лист бумаги» и слов Пушкина о поэтическом вдохновении из стихотворения «Осень» (1833): «И мысли в голове волнуются в отваге, / И рифмы легкие навстречу им бегут, / И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, / Минута — и стихи свободно потекут».

Приведенные примеры не исчерпывают возможности рассматриваемых текстов. Они наглядно показывают, что в художественной прозе и поэзии на иврите в 20–30-х годах ХХ века имело место интересное культурное явление. Речь идет об определенном круге авторов, которые писали, по выражению Леи Гольдберг, «на иврите, а не на святом языке», то есть иврит они воспринимали не как язык Б-жественного Откровения, а как просто один из языков, верный законам грамматики и исторического развития. Отсутствие фундаментального знания религиозных еврейских источников стимулировало собственное языковое творчество Элишевы и Гольд­берг. Писательницы остро ощущали нехватку образности в возрожденном иврите, тогда как их культурное сознание тяготело к поэтизации высказывания, будь то стихи или проза. Не владея сокровищницей традиционной еврейской образности, они принялись — сознательно или нет, сказать трудно, — насыщать ткань своих произведений образами, заимствованными из русской устной и письменной речи. Элишева справлялась с этим с большим успехом, тогда как многие кальки Леи Гольдберг остались невнятными или нескладными. Вероятно поэтому, а также в силу юношеского увлечения русским символизмом и под влиянием символистской поэзии А. Шлионского Леа Гольдберг в 1940-х годах начала создавать свой сугубо индивидуальный поэтический язык, где русский подтекст привлекался все реже.

Рассмотренное явление позволяет заключить, что иврит поэзии и прозы в начале ХХ века стал текстовой диа­спорой русских поэтических образов. В этой диаспоре русские идиомы и хрестоматийные поэтические строки переоблачились, и их связь с дальнейшим развитием русского языка прервалась. Зато во многих случаях они не только сохранились как казусы в устаревшем ивритском стиле, но и получили новую жизнь. Их начали употреблять на письме и устно жители Страны Израиля, особенно те, кто был знаком с русским языком и потому чутко реагировал на совпадение образов по обе стороны языкового рубежа. И пусть сегодня трудно указать на первое появление того или иного ивритского образа-кальки, значение этого феномена в развитии иврита существенно.

[1].       См. о ней: Копельман З. Элишева: секрет успеха // Вестник Еврейского университета. 1999. № 1 (19). С. 159–177. (http://www.rjews.net/zoya-kopelman/articles/elisheva.html).

[2].       Элишева. Анна Ахматова // Ктувим. № 21, 22. 14 и 21 января 1927 г.;  Гольдберг Л. Аль Анна Ахматова (Об Анне Ахматовой) // Аль а-мишмар. 11 октября 1961 г.

[3].       Элишева. Мешорер ве-адам (Поэт и человек). Тель-Авив: Томер, 1929. Гольдберг Л. Александр Блок ве-а-шира а-русит а-хадаша (Александр Блок и новая русская поэзия) // Она же. Ми-дор у ме-эвер (Современники и не только). Тель-Авив: Сифрият поалим, 1977. С. 242–259.

[4].       Гольдберг Л. Аведот (Утраты). Тель-Авив: Сифрият Поалим, 2010. С. 16.

[5].       Там же. С. 38.

[6].       Элишева. Симтаот (Переулки). Тель-Авив: Хадар, 1977. С. 61, 66, см. тж. 278.

[7].       Элишева. Ялькут ширим (Сборник стихотворений). Сост. Х. Торен. Тель-Авив: Яхдав, 1970. С. 103.

[8].       Об этом свойстве традиции он подробно сказал в поэме «А-матмид» (1893–1895), в рус. пер. В. Жаботинского — «Подвижник».

[9].       Элишева. Симтаот. С. 35, 36, 69.

[10].      Элишева. Ялькут ширим. С. 40.

[11].      Ср. у С. Н. Булгакова: «...страх жизни, смешанный со страхом смерти, заползает в душу...» (Интеллигенция и религия, 1908).

[12].      Элишева. Симтаот. С. 64.

[13].      Элишева. Ялькут ширим. С. 19, 21.

[14].      Элишева. Симтаот. С. 100.

[15].      О непонимании некоторых калькированных образов свидетельствует такое курьезное примечание израильского профессора Гилеля Барзеля, человека весьма образованного, но сабры. Барзель объясняет словосочетание симта арвит, которое у Элишевы однозначно расшифровывается как «вечерний переулок», а на классическом иврите может быть прочтено как «арабский / аравийский переулок», и пишет: «Имеется в виду переулок с восточным обликом, где жили китайцы и армяне и который отличался особой атмосферой» (Элишева. Симтаот. С. 41). Проведя первые 30 лет жизни вблизи Армянского переулка в Москве, свидетельствую: ничем ориентальным это место не отличалось. А китайцы в 20-х годах ХХ века в Москве, кажется, не проживали.

[16].      Гольдберг Л. Аведот. С. 30.

[17].      Там же. С. 20.

[18].      Там же. С. 82, 98.

[19].      Там же. С. 80.

[20].      Элишева. А-шалшелет (Череда) // А-доар. Нью-Йорк, 1928. № 20. С. 313.

[21].      Элишева. Малка ле-иврим (Царица евреев) // Малкат а-иврим. Хайфа: Сифрон, 1930. С. 8.

[22].      Элишева. Ялькут ширим. С. 96.

[23].      Чацкий: «Ну что ваш батюшка? всё / Английского клоба / Старинный, верный член до гроба? <...> А тетушка? всё девушкой, Минервой?» (Грибоедов А. Горе от ума. Действие 1, явл. 7).

[24].      Гольдберг Л. Аведот. С. 72.

[25].      Павлович Н. В. Язык образов: парадигмы образов в русском поэтическом языке. М.: Азбуковник, 2004. С. 43 и след. Ср., напр., у Мережковского: «Струится вечер надо мной...» («Вечер», 1884). Интересно, что эпитет «быстротечный» с понятием «время» находим еще в «Толковом словаре» В. Даля (см. «быстрый»).

[26].      Элишева. Ялькут ширим. С. 34.

[27].      Эту и последующие парадигмы см.: Павлович Н. В. С. 413.

[28].      Элишева. Ялькут ширим. С. 33.

[29].      Там же. С. 46.

[30].      Там же. С. 33.

[31].      Гольдберг. Мукдам у-меухар (Раннее и позднее). Тель-Авив: Сифрият Поалим, б/г. С. 9.

[32].      Элишева. Ялькут ширим. С. 27.

[33].      Там же. С. 98.

[34].      Ср. «И легконогий не спасется бегством» (Амос, 2:15), «...не легким (в синодальном переводе: «не проворным») дается быстрый бег» (Коелет, 9:11), и часто в более поздних текстах, в т. ч. в Талмуде.

[35].      Употребление эпитета на рубеже XIX–ХХ веков расширяется. У В. Брюсова: «Я не знаю других обязательств, / Кроме девственной веры в себя» («Обязательства», 1898); у А. Блока: «Они давно меня томили / В разгаре девственной мечты» («Сытые», 1905).