Детство в московском доме

Фрида Каплан

В период работы над книгой "Владислав Ходасевич. Из еврейских поэтов" я собирала материалы о еврейско-русском культуртрегере Лейбе (Льве Борисовиче) Яффе и познакомилась с вдовой его сына Биньямина Хавой. Живущая в Иерусалиме Хава, в прошлом потомственная немецкая еврейка, подарила мне несколько семейных реликвий, среди которых - машинописный экземпляр написанных по-русски мемуаров покойной жены Лейба Яффе, Фриды, фрагмент из которых публикуется ниже. Дед Фриды - Вениамин Каплан, родившийся и выросший в Полтавской губернии, самостоятельно выбился в солидные предприниматели и на законном основании поселился в Москве, как я полагаю, между Сретенкой и Покровкой. Быт и уклад его дома хранил еврейские традиции и гармонично сосуществовал с православным окружением, был патриархален и оснащен техническими новшествами. Публикуемый фрагмент доносит до нас картину полнокровной жизни евреев на пороге новейшего времени: они умели достойно нести свое еврейство и не чураться русской и западной культур. Эти воспоминания являют яркую и убедительную противоположность закрепившемуся в еврейской литературе критического толка образу забитой и нищей еврейской среды, беспомощной, неопрятной и суеверной, - как, например, в произведениях Менделе Мойхер-Сфорима и ряде рассказов и повестей Шолом-Алейхема.

Свидетельство на звание личного почетного гражданина, выданное Вениамину Каплану в 1891 году.

Мое детство связано с домом дедушки, который мне казался незыблемой крепостью, вечным приветом, от начала и до конца жизни.

Дедушка был купец первой гильдии и как таковой имел право жительства. Во время изгнания евреев из Москвы при царе Александре Третьем его не трогали, он остался в своем доме, при своих делах и предприятиях.

На современном языке его назвали бы "self made man". Он приехал в Москву 14-летним мальчиком с богатыми пушниками, торговцами мехом и благодаря своей смышлености, необычайной энергии и честности выбился в люди. Будучи 20-летним юношей, он уже завел собственное дело, купил себе дом и занял большое положение, как в еврейском, так и в московском торговом мире <...>

Отец моей бабушки был сын раввина и сам "ламдан", ученый. Делами и заработками заведовала моя прабабушка, как это было принято тогда в маленьких еврейских городках черты оседлости. Муж мог беспрепятственно заниматься Торой и служить Б-гу.

Все дочери были красавицы, и слава о них шла за пределами городка. Бабушка была самая младшая из трех сестер и, как и сестры, - бесприданница. Когда ее сосватали в Москву и снарядили в дорогу, она выехала в кибитке-"балаголе", с круглым брезентовым кузовом. С ней ехали другие женщины - жены московских служащих, мужья от времени до времени выписывали их на побывку. Были также купчихи, которые ездили за товарами в столицу и другие города. Дорога продолжалась несколько недель. Останавливались на ночевку на станциях, на постоялых дворах, иногда у знакомых или родственников, если таковые имелись в том или ином местечке <...>

Дедушка был человеком широкой натуры. Он одел бесприданницу в шелка и бархат, купил ей нитку жемчуга и бриллиантовые серьги, ей сшили меховые салопы и… ротонды, сделали приданое, о котором она и не мечтала.

Невесту взяли в Большой театр на оперу, названия которой она не знала, она почувствовала себя как в раю и не верила, что все, что видят ее глаза, существует на самом деле.

И, как ни странно, брак оказался очень счастливым.

Бабушка была образцовой хозяйкой, дедушка оценил ее и полюбил. С четверга на пятницу всю ночь пекли халы, кихелах для кидуша, варили фаршированную рыбу, жарили гусей, заготовляли на субботу куриный бульон, тушеную грудинку с морковью (цимесом) и всякие закуски.

Из синагоги обыкновенно приходили на кидуш зазванные гости, пили вишневку, разные самодельные настойки, водку, вина и закусывали рубленой печенкой, маринованной селедкой, солеными огурчиками и капустой. Кугл, чолнт и шкварки гусиные бабушка почему-то не признавала.

С течением времени некоторые традиционные кушанья отпали, и их начали заменять блюдами с русского стола: маринованные грибы, пироги, кулебяки с капустой, рисом и яйцами. Впрочем, эти блюда больше подавались на завтрак в воскресенье. Завтракали в 12 и обедали в 6, как у прочих москвичей.

Рано в пятницу, в большом чистом переднике, высокая, красивая, с тремя нитками жемчуга на шее, с бирюзовыми серьгами в ушах, бабушка зажигала свечи в больших канделябрах и произносила благословение. Парика она не носила, и в особых случаях надевала шелковый платочек, причем уши с сережками оставались открытыми.

Дом был полон детей, нянюшек, горничных, разных родственниц и приживалок, бедных невест из провинции, которых одевали, обували и выдавали замуж по той же системе, как это случилось с самой бабушкой.

В кухне была специальная кухарка, которая следила за кошерностью, и к ней помощница, стряпуха Феоктиста; ее со временем "произвели в белую кухарку", потому что еврейке Софье запретили проживание в Москве.

На дворе и в коридорах всегда толкались дворники, мальчики на посылках, кучер Василий и еще много всякой челяди.

К столу кроме своих приходили еще еврейские служащие. Большинство из них были "неприписанные", т. е. не имели законного права жительства в столице и жили благодаря дедушкиной щедрой протекции и бабушкиной благотворительности.

Бабушка выезжала из своего дома очень редко: перед праздниками за покупками в Пассаж или в Зарядье, иногда с визитом к своим родственникам или мужа, поздравить с обрезанием, с бар мицвой или со свадьбой. Еще ездили в баню или в оперу.

Внизу всегда ждала бричка или санки зимой, с бабушкой повсюду ехал кто-нибудь из дочерей или племянница, и еще брали с собой горничную, чтобы держала и берегла господские салопы и ботики.

Когда бабушка бывала в хорошем настроении, она велела позвать кого-нибудь из сыновей или приказчиков и посылала в театральную кассу заказать ложу на "Аскольдову могилу", "Пиковую даму", "Евгения Онегина" - это были ее любимые оперы. Также "Жизнь за царя" <…>

Квартира была большая, барская, занимала целый бельэтаж. На парадном ходу была широкая дубовая лестница с широкими перилами. На черном ходу каменные ступени были гладко отшлифованы многолетним шмыганьем дворни. Большая парадная зала была оклеена белыми обоями с золотом, мебель была гладкая, красного дерева, в стиле русского ампира (Александра Первого), а в синей гостиной в стиле жакоб - черная с золотом. В торжественных случаях зажигались бронзовые люстры с хрустальными подвесками, а в большом шкафу стояли разные религиозные книги: молитвенники, Тора, специально написанная, Мегила для Пурима, Талмуд.

Тора писалась больше года специально выписанным из провинции софером, который месяцы и годы жил в доме дедушки. Он давал уроки древнееврейского языка мальчикам, готовил их к бар мицве (13-летию) и обучал девиц быстрому чтению еврейских молитв.

Молитвы эти читали без перевода, так что девушки "набили руку" в быстром чтении, не понимая ни единого слова из текста.

Кроме большого шкафа была еще витрина с хрустальными полочками и зеркальной стеной. Там были аккуратно расставлены серебряные бокалы, вызолоченная коробка для этрога (плод наподобие лимона, получавшийся специально из Палестины к празднику Кущей) и ваза для лулава (пальмовый лист, еще не распустившийся, украшенный миртами). Эти вещи употреблялись только для праздников и для кидуша в субботу. Тут же стояли бокалы - призы, полученные фабрикой на разных местных и заграничных выставках. На каждом бокале были выгравированы место и дата, а также название дедушкиной фабрики, поэтому он особенно дорожил и гордился этими призами.

Столовая была не меньше залы, она отличалась только цветом обоев и своей обстановкой: большой буфет со стеклом и сервизами, керосиновая лампа над длинным столом, самоварный столик с медным огромным самоваром придавали комнате более будничный вид.

Эти обе комнаты в два просвета, с глубокими подоконниками, с высокими трюмо между окнами (зеркала были до самого потолка и с подзеркальниками) были торжественны, но мало уютны. Единственный уголок, где можно было приютиться, - бабушкино кресло со скамеечкой в ногах, в котором она вязала бесконечные чулки для всей семьи, и где стоял маленький шкафчик, в котором она хранила свои знаменитые пряники, коврижки, печенье.

Тут бабушка баловала меня своими "лекехлах" и еще новенькими серебряными рубличками и полтинниками, а то и четвертаками, которые, впрочем, легко закатывались под половицы и пропадали навсегда, как только я приносила их домой.

Как всё в этом доме, картины были традиционными, они не носили индивидуальных черт. В голубой гостиной, купленные, вероятно, по случаю, висели швейцарские пейзажи в золоченых рамах, в бабушкиной спальне был гобелен: Моисей в корзинке на берегу Нила и его сестра Мирьям с гуслями в кустах. И еще большая картина: Юдифь с головой Олоферна в руках. Юдифь была очень красива, с детски невинным лицом, пухлыми губками, и трудно было поверить, что она способна кому-нибудь снять голову. Только ковер над кроватью бабушки, вышитый ее собственными руками, был пестрый и красивый, цветы на нем - неестественной величины и красок.

Но святая святых этого дома был кабинет дедушки.

На большом письменном столе разложен ассортимент разных ручек, карандашей, пресс-папье, чернильница, деловые бумаги, связки ключей, а впоследствии телефон: все это неприкосновенные фетиши.

Над письменным столом висел портрет царя-освободителя Александра Второго, которого евреи уважали за относительные свободы и поблажки, которыми они пользовались при нем и при московском губернаторе князе Долгорукове и которые были уничтожены при их последователях.

Над черным клеенчатым диваном висели портреты Моисея Монтефиоре, рабби Акивы Эйгера[1] и других древних и новых еврейских героев и святых. Кабинет имел широкое окно, выходящее на небольшой, очень чистый двор, с дорожками, посыпанными желтым песком. Из окна видна была фабрика. <...>

При жизни бабушки традиции дома оставались неизменными. Продукты приносились из Зарядья, с еврейского рынка. Там были специальные лиферанты - кошерные мясники, рыбники, зеленщики и проч. Молочные продукты доставляли от Чичкина (самой большой фирмы молочных продуктов в Москве). Горячие калачи и плюшки покупали у Филиппова (пирожки жареные считались некошерными и были введены значительно позже). Варенье - от Абрикосова, шоколад - от Алберт (Крафт), пирожные - от Сиу, сухое печенье - от Эйнема, глазированные каштаны - от Яни из Пассажа, а тянучки, помадки, халва, мармелад, сухое киевское варенье, а также финики, винные ягоды, икра, семга, балыки, лососина, маслины черные, яффские апельсины, виноград в коробках, пересыпанный отрубями, и лучшие сорта фруктов посылались в дом в особой упаковке от Елисеева, Белова, Генералова на Тверской улице.

Эти гастрономические товары перед праздниками заказывались неделей ранее, потому что спрос был очень велик, в очередях в те времена никто не стоял, и хорошими покупателями дорожили, так что всякий товар покупался в раз и навсегда установленном магазине. Так, рыба, соленья и маринованные грибы, например, а также сухие продукты (мука, крупа) покупались оптом в Охотном ряду.

Для этого сама бабушка ездила с кухаркой, и пролетку наполняли кульками и плетенками с продуктами, которые служили запасом на много месяцев.

Капуста, и огурцы, и моченые яблоки с клюквой ставились дома. Для этого присылались бабушке с фабрики бабы и девки. Они в кухне и в девичьей рубили, шинковали, солили, пели деревенские песни и городские частушки. Утром Демид, еще трезвый, топил печку-голландку, сначала в большой столовой, и, растопив ее жарко, переходил в коридоры и другие комнаты. Дрова весело шипели, бросали искры и жарко вспыхивали каждый раз, когда Демид подкладывал новую охапку. А когда он вынимал последние головешки и закрывал ярко начищенные медные отдушины, в доме разливалось то равномерное неподражаемое тепло, которого не давало впоследствии никакое центральное отопление, ни электрические или угольные печи.

Это было время голландских печей и домашнего уюта.

Завтрак представлял собой священнодействие: чай с французскими булками, горячие плюшки и ватрушки - это было все, что ели за завтраком. Мы не знали яиц и овсянки, как в Америке, не знали салатов, как на Юге. Но без плюшек не садились за стол. Дедушка сам заставлял намазывать маслом хлеб и сам поливал молоко, которое еще горячим вынималось из закрытой печи, где оно "утушивалось" до густоты, покрывалось коричневой пленкой и принимало розово-желтый цвет.

В "черной передней" был кран и слив и медная кружка с двумя ручками "для омовения рук" перед едой.

Но больше, чем установленные традиции, дедушка любил нововведения: в другой передней за деревянной ширмой впервые появилась фарфоровая миска с текучей водой. А одна из девичьих была превращена в ванную комнату. Дедушка был одним из первых в Москве, в доме у кого появилась текучая вода, когда еще по всей Москве водовозы развозили воду в бочках из Москвы-реки или "мытищинскую", которая славилась. Электричество он тоже провел раньше других. Но хотя завел ванну на удивление всем знакомым, семья продолжала ездить в Центральные и Сандуновские бани, а ванна долгое время была достопримечательностью дома без особого употребления.

Впрочем, все эти новшества появились значительно позже: когда же я была ребенком, все мылись в тазах, керосиновые лампы отбрасывали жуткие тени вдоль длинных коридоров и бесчисленных проходных комнат, а в больших комнатах по углам собирались тени, где, может быть, прятались "нечистые". По-еврейски их называли "ди нит гуте". Они носили одежду из шкафов, если хозяева, вместо того, чтобы подарить бедным, жадничали и копили лишние платья; они забирались даже в большие кованые сундуки, где хранились еще прабабушкины шелковые шали и платья, скатерти из парчи и бархата, вышитые паройхес, кружева и белье. Впрочем, о чертях и домовых мы знали только от прислуги, и то по секрету: господа, мол, не велели пугать детей.

В обязанности Демида входило также оправлять лампы и наливать керосин, и горе было ему, если лампа коптила, если были "языки".

В бани собирались всей семьей: в двух, трех санках, если зимой. Брали с собой нянюшку, горничную и еще кого-нибудь из приживалок, чтобы помогать одевать барыню и барышень. Ехали с большими узлами, как в экспедицию, с банными простынями и мочалками, желтым яичным мылом от Брокара, со своими же блестяще вычищенными тазами - чужими брезговали.

В Центральных банях были души и бассейны, также полки для парения, но всем этим не пользовались - это было для мещан и русских купчих. Когда приходили в баню, первым долгом спрашивали: "А где моя Поленька или Дашенька?" "Я тут, барыня, не извольте беспокоиться", - отвечала молодая женщина с гладко зачесанными волосами, в розовом ситцевом платье с белым передником. Она же делала педикюр и помогала одеваться.

Банщица Афросинья или Аксинья тоже была "своя". Если случайно она была занята или ее не было, то рассказывали потом дома: "Сегодня что-то совсем неприятно было купаться, моей Аксюши не было, у нее рука легкая!" После бани мороз щипал разгоряченные щеки, укутанные в пушистый ангорский платок, и снег скрипел под высокими ботиками от подъезда до санок.

Как портрет Гаона[2] уживался с портретом царя в кабинете моего дедушки, так и русские праздники справлялись и уживались с праздниками еврейскими.

На Пасху собирались к седеру к столу дедушки не меньше 25 человек. Все дети и внуки, служащие и родственники и еще проезжие и заезжие гости, которые почему-либо не могли или не успели вернуться на праздники к себе домой, в провинцию. Дедушка всегда приводил из синагоги бывших кантонистов, которые тосковали по еврейству и празднику, солдат и разных неприписанных, которые были под его покровительством и даже на его иждивении. Вся еврейская прислуга, конечно, сидела на седере за столом.

В Пурим из ближайшей к нам синагоги приходил шамес (служка) - читать Мегилат Эстер, а днем приходили переодетые ряженые - пурим шпилерс - бродячие артисты, музыканты, которые изображали не только Амана, Мордехая и Ахашвероша, но и Эстер-малку и Вашти, жен персидского царя. На еврейском жаргоне они давали традиционное представление, получали выпивку и закуску и еще щедрый шалахмонес.

В этот день дедушка одаривал не только всех домашних, но посылал на тарелке, покрытой красивой салфеткой, угощение родным с прибавлением закрытого конверта с деньгами.

В праздники появлялись нищие из московского гетто в Зарядье, и, не в пример нищим в черте оседлости, они были материально в привилегированном положении. В то время когда в Вильне или Гродно, например, полкопейки тоже была монета, в Москве бедным давали не меньше пятачка, и часто подачки доходили до рубля и больше.

Зарядье - еврейское гетто - с течением времени было раскассировано: там делались облавы более строгие, чем в русской части города, и в 24 часа неприписанных евреев выселяли из Москвы. Два города - Шклов и Бердичев - посылали сюда особенно много своих представителей, потому эти два города были символами "жидовства" для всех антисемитов. Все еврейские анекдоты начинались словами: "У нас в Шклове…"

Но нашим любимым праздником была Ханука. На Хануку дедушка благословлял маленькие восковые свечки, которые он приклеивал к кафелям печки. Почему в этом доме, в котором было столько богатства, ящики с серебром, не было какой-нибудь традиционной меноры, как я это видела бесконечное количество раз в черте оседлости, где в каждом доме был восьмисвечник или менора с двумя львами, с голубями, с шамесом в виде кувшинчика для елея, и все это украшено такими же высеребренными виноградными гроздьями, - я не знаю. Может быть, потому, что в еврейских городах менору обычно ставили на окна, и таким образом освещали весь город, как бы устраивали иллюминацию, - весь городок приобретал праздничный вид. В Москве же евреи жили в своего рода подполье, как мараны, и не смели показывать соседям, что у них праздник.

Так что маленькие восковые свечечки были нашей галутной иллюминацией. Мы играли в дрейдл (волчок), в карты в "дурака", ели оладьи, - а после смерти бабушки это были блины русские, как на масленице. Появилась и икра.

Дедушка был южанин, хасид, и Симхат Тора был тот праздник, когда он бывал в особенно хорошем настроении. К нему собирались служащие, родственники, они танцевали вокруг стола, пели змирот, варили пунш, жженку, но женщины во всем этом не принимали участия.

Если тетки приходили вместе с мужьями, их принимали в синей гостиной, угощали сладкими наливками и бабушкиными литовскими сладостями: орехи с изюмом, варенье из репы в меду, эйнгелахц, тейгелах - тесто на чистых яйцах с орехами, тоже варенное в меду, маковые монелах, марципаны и померанцы - самые большие деликатесы, потому что они делались из миндаля и апельсинной корки, которые считались заморскими фруктами. На все эти изделия бабушка была большая мастерица.

Русские праздники чувствовались в доме не меньше еврейских. Воскресный обед в 12 часов, грибной суп, кулебяка, кисель с молоком, блины русские на масленицу с икрой, сметаной и растопленным русским маслом, которое привозили в бочонках из Сибири. Пасха и куличи на Пасху, крашеные яйца были почти так же необходимы, как маца на нашей Пасхе и хоменташи на Пурим. Эти угощения приготавливались для русских посетителей, для рабочих, прислуги, нянек и тех христиан, которые приходили с поздравлениями. В зале ставилась большая раскрашенная елка, которая нам, детям, доставляла не меньшее удовольствие, чем тем, для кого она предназначалась. Под елкой на столе были разложены подарки для слуг. Мы были только зрителями.

На Рождество и Новый год у ворот останавливалась карета "батюшки" - попа из ближайшей церкви - с диаконами и служками. Поздравляли "с праздничком", получали порядочную мзду и уезжали. Когда я потом у старших добивалась смысла этих посещений, мне объяснили в такой форме: "Как же, ведь если бы этот дом был не в еврейских руках, хозяева были бы прихожанами этой церкви, и церковь имела бы доход. Таким образом мы, евреи, благодарим за право владеть домом в Москве".

За тяжелой церковной каретой появлялись легковые дрожки, или лихач на дутых резиновых шинах, или сани с приставом, околоточным и другими представителями власти. Тут уж ясно, что их нужно угостить фаршированной рыбой, до которой все они были большие охотники, водочкой, икоркой, а на прощание всовывалась в руку бумажка: кому трешница, кому пятерка, а кому и "красненькая" (десять рублей).

Поэтому в околотке дедушка пользовался не только уважением, но и большими привилегиями. Пристав смотрел сквозь пальцы на неприписанных, давал разрешение на венчание (а если с музыкой, то за особую взятку), а в экстренных случаях посылал квартального: "Вы передайте барину, того… что, может быть, ночью нагрянут…" И за это квартальный получал отдельно на водку.

Вот на таком-то основании жила и я, маленькая девочка, первая внучка, 12 лет в Москве. <...>

Предисловие и подготовка текста Зои Копельман