Иерусалим в литературе

Очерк третий. Жить в Иерусалиме

Зоя Копельман

Друзья, этот город, что бы вы о нем

ни думали, всегда сумеет вас удивить.

Хайнц Барзель[1]

В третьем, заключительном, очерке предоставлю слово обитателям Иерусалима, чтобы показать город в их восприятии. Не забудем, однако, что речь идет о персонажах и повествователях художественной прозы, за которыми более-менее искусно прячется фигура их создателя.

Начну с временного жителя города, безымянного еврейского паломника, одного из героев романа Агнона «Совсем недавно» (1945):

Богатый еврей из Бухары прибыл в Иерусалим помолиться Б-гу на Святых местах и поклониться могилам праотцев и праматерей наших, любимых и почитаемых Всевышним. Когда пришло время возвращаться домой, больно стало ему оставлять святой город Иерусалим, ибо каждый, кто покидает его, чувствует, будто он погружается в ад. Но дел у него было дома много, и жена, сыновья и дочери – все уговаривали вернуться. А он подумал про себя: «Ведь я только что приехал и уже должен уезжать? Я подобен летающей в воздухе птице, тень которой летает вместе с ней».

Так откладывал еврей из Бухары свой отъезд с одного парохода на другой и оставался еще на день, еще на неделю, а по ночам не мог уснуть из-за огорчения, что ему придется покидать Иерусалим. Сжалились над ним Небеса и внушили ему мысль увековечить свою память перед Б-гом. А так как Б-г любит бедняков, вселил Он в его сердце намерение построить дом призрения для бедных. Построил он каменное здание и прикрепил к нему мраморную плиту, на которой написано, что дом этот всецело посвящен бедноте и не следует его выкупать до пришествия Мессии[2].

Агнон как бы походя вставляет в роман историю о благочестивом бухарском еврее, из тех, что, приехав в Иерусалим, построили в нем в 80–90-х годах XIX века целый квартал, руководствуясь добрыми помыслами, набожностью и – как нам уже знакомо – с мыслью о приходе Машиаха. По Агнону выходит, что пока Шхина пребывает в изгнании, святость Б-жьего града поддерживается в нем делами его еврейских обитателей, а сам город снова уподоблен, на сей раз антонимически, Раю, поскольку «каждый, кто покидает его, чувствует, будто он погружается в ад».

Следующим приведу фрагмент из автобиографического романа Амоса Оза «Повесть о любви и тьме», трудами переводчика Виктора Радуцкого доступного ныне русскоязычному читателю. Амос Оз чрезвычайно любит творчество Агнона и читает о нем лекции. Я убеждена, что роман «Повесть о любви и тьме» задуман как продолжение агноновского «Совсем недавно», где Агнон обрисовал еврейскую жизнь в Палестине в период с 1908 по 1913 год, когда жил тут, а судьбу главного героя Ицхака Куммера инкрустировал фактами собственной биографии. Подхватив эстафету, Амос Оз сделал главным героем себя, любимого, и через линию своей жизни повел читателя по истории ишува и государства. Пользуясь тем, что принадлежал к клану Клаузнеров – интеллектуальной элите Иерусалима, – Оз показал с близкой дистанции многих видных литераторов и общественных деятелей, совсем как Агнон, тесно общавшийся с писательским кружком Яффы времен второй алии. Поэтому оба произведения интересны не только с художественной, но и с исторической точки зрения.

В отличие от Агнона, который поселился в Иерусалиме в зрелом возрасте, Амос Оз тут родился, а потому доверимся наблюдению этого автора и персонажа в одном лице:

У нас в Иерусалиме всегда ходили, как участники похорон или как те, кто, опоздав, входит в концертный зал: сначала касаются земли носком обуви и осторожно пробуют твердь под ногами. Затем, поставив уже всю ступню, не спешат сдвинуть ее с места: наконец-то, через две тысячи лет, обрели мы право поставить свою ногу в Иерусалиме, так не уступим его слишком быстро. Стоит поднять ногу, мигом явится кто-нибудь другой и отберет у нас этот клочок нашей земли, эту «единственную овечку бедняка», как говорит ивритская пословица. С другой стороны, если уж ты поднял ногу, не спеши опустить ее вновь: кто знает, какой клубок гадюк, вынашивающих гнусные замыслы, копошится там. Разве на протяжении тысячелетий не платили мы кровавую цену за свою неосмотрительность, вновь и вновь попадая в руки притеснителей, потому что ступали, не проверив, куда ставим ногу?

Примерно так выглядела походка иерусалимцев[3].

Из вышеприведенного текста видно, что в 40-х годах ХХ века, когда Оз был мальчиком, даже светские сионисты ощущали свое пребывание в Иерусалиме как символически значимое событие национальной истории. Оз цитирует библейскую притчу о «единственной овечке бедняка», которую пророк Натан рассказал царю Давиду, согрешившему с Бат-Шевой и пославшему на смерть мужа своей возлюбленной Урию-хета. Но, наученная Агноном, который, вставляя в свою прозу библейский стих, ждет, чтобы читатель припомнил другое место из того же источника, я хочу связать фрагмент из «Повести о любви и тьме» с псалмом 122-м (в русской традиции 121-м), где сказано:

Вот, стояли наши ноги во вратах твоих,

Иерусалим, –

Иерусалим, город отстроенный, слитый

в одно <…>

Да будет мир в стенах твоих! <…>

Ради братьев моих и ближних моих

говорю я: мир тебе!

Псалмопевец словно прозрел освобождение Иерусалима в Шестидневной войне и благословляет город, вновь обретший единство. А писатель Амос Оз, один из инициаторов движения «Шалом ахшав» («Мир сегодня»), не разделяет энтузиазма библейского поэта и много лет призывает отдать занятые Израилем в 1967 году территории, отчего я различаю в его словах: «Разве на протяжении тысячелетий не платили мы кровавую цену за свою неосмотрительность, вновь и вновь попадая в руки притеснителей, потому что ступали, не проверив, куда ставим ногу?» – не только иронию художественной прозы, но и публицистическую полемику.

Потомственным иерусалимцем был замечательный израильский прозаик Давид Шахар (1926–1997): здесь обитали несколько поколений его предков, и он похоронен рядом с ними на Масличной горе. Старый город и первые районы Иерусалима вне крепостной стены, в том числе улица Пророков и квартал Меа-Шеарим, где жила бабушка писателя, стали ареной действия его многочисленных рассказов и романов (на русском языке их пока два – «Лето на улице Пророков» и «Путешествие в Ур Халдейский», оба в переводе Никода Зингера). Вот фрагмент из непереведенного пока рассказа Давида Шахара «Первый урок»:

Я хорошо помню тот первый раз в моей жизни, когда меня охватил трепет великого чуда. Я был тогда еще мал, лет трех от роду. Не знаю, почему в тот вечер я не спал позже обычного... Папа сидел у стола и просматривал учебник бухгалтерского дела… Когда я подошел к нему, он встал, взял меня на руки и вместе со мной вышел из дому в ночь.

Эта первая встреча с ночными небесами потрясла меня и пронзила безотчетным страхом. Я смотрел на небо – неожиданно оно оказалось черно, а на нем – маленькие и далекие точечки света. «Это звезды, – сказал мне папа и добавил: – Воинство небесное». <…> Прохладные, легкие языки ветра перешептывались между ветвями и несли с собою издалека, из-за могил мудрецов Синедриона, запах влажной земли и мелкие голоса, жужжащие, трескучие, скрипучие, хриплые голоса ночной жизни, внезапно посылающие свой сигнал и столь же внезапно смолкающие. Присутствие гор, окружавших нас со всех сторон – в Наби-Самюэль, и в Шейх-Джарах, и горы Скопус, – было так явственно, несмотря на скрывавшую их тьму, что под тяжестью их существования, древнейшего и огромнейшего, внушавшего ужас нечеловеческими своими размерами, перехватывало дыхание; то было существование вечное – несоизмеримое с человечьим веком и равнодушное к этой малявочке, копошащейся на их необъятной груди. Та сущность гор и небес, которую я безотчетно ощущал, бродя по дневным песчаным тропкам среди горных колючек и острых каменистых ребер (мы тогда жили в старом квартале Бейт-Исраэль, и наш дом был последним на краю улицы; от него шла тропинка к могилам мудрецов Синедриона, а из его окон нам была видна арабская деревня Наби-Самюэль на противоположном склоне горы), оказалась невыносимо мучительна в открывшемся мне впервые мире ночи (перевод мой. – З. К.).

Это поэтическое описание вобрало в себя несколько неотъемлемых от литературного образа Иерусалима мотивов. В первую очередь горный ландшафт. «Иерусалим – горы вокруг него!» – сказано в псалме (125:2). Правда, там ландшафт трактуется метафорически, в том смысле, что горе подобен всякий благочестивый человек, ибо он неколебим в вере своей, и Г-сподь оберегает его, но фраза эта, как часто бывает с каноническими текстами, выпорхнула из контекста и стала крылатой. А став крылатой, вернула себе буквальный смысл.

Во-вторых, жители Иерусалима просто не могут не вплетать в свою речь сакральные клише, как это сделал отец ребенка, бухгалтер, то есть человек вполне прозаической профессии: он назвал звезды «воинством небесным».

В-третьих, мы находим у Шахара соседство еврейских и арабских топонимов, отражающее неоднородный национальный состав жителей Святого города. Эта дихотомия стала сюжетообразующей в другом рассказе того же автора – «Мальчик с границы» (1970), тоже пока не переведенном:

Он жил на границе, в самом буквальном смысле этого слова. Каждую ночь, с того момента, как он оказывался в постели, и до тех пор, пока не засыпал, глаза его были устремлены в окно и неизменно видели стены Старого города и башню Давида... Он жил в том доме еще до рождения государства...

Всегда, с незапамятных времен, был тот квартал приграничным районом, расположенным у линии, разделявшей арабское и еврейское население. Его мать умела говорить по-арабски, поскольку арабы и арабки постоянно сновали в их квартале, и она покупала у них зелень и фрукты, кур и яйца. Она умела также говорить на ладино, поскольку в их квартале жили древнейшие сефардские фамилии. Умела говорить на иврите, ведь все девчонки и мальчишки ходили в школу и там учили иврит и говорили на иврите, но она говорила на идише, потому что это был ее родной язык (перевод мой. – З. К.).

Действие происходит в квартале Мусрара (или Муцрара), а смысл топонима проясняет персонаж романа Шуламит Гарэвен (1930–2004) «Город многих дней» (1972), чьи слова я поместила в эпиграф. Героями книги являются подмандатный Иерусалим и его жители. Так, профессор медицины Хайнц Барзель во время погромов 1921 года был вызван в арабский дом принимать трудные роды, а на обратном пути был тяжело ранен арабскими мятежниками. Выздоровление шло медленно, и, чтобы скоротать время, профессор Барзель исследует названия разных кварталов и улиц Иерусалима и пишет о том своему другу в Германию:

Вопрос о наименованиях весьма интересен. Здесь есть районы, имена которых звучат, как молитвы, молитвы о помощи и о мощи, которой нам так не хватает. По причине мрачного настоящего евреи сосредотачиваются на светлом будущем, которое вот-вот наступит. Ромема (Возвысь). Рухама (Пожалей). Эзрат-Исраэль (Помощь Израилю). Геула (Избавление). Махане-Иеуда (Стан Израилев). Тальпиот (Краса и величие). Ямин-Моше (Десница Моисея), возможно, Моше Монтефиоре, а возможно, Моше Великого, – когда он поднимал руки свои, одолевал врагов Израиль. Одни просят источника жизни – Мекор-Хаим, другие мечтают о вратах милосердия – Шеарей-Хесед, а те, которые сроду не знали, как растет пшеница или ячмень, грезили здесь об урожае, что взойдет сторицей, – Меа-Шеарим. А иные поскромнее будут и не столь набожные: Нахалат-Ахим (Братский надел), Нахалат-Шива (Надел семерых), Ягиа-Капаим (Ручной труд), Сфат-Эмет (Слово истины), Керем-Авраам (Виноградник Авраама), Байт-ва-Ган (Дом и сад).

Арабы, в противоположность нам, заняты прошлым, все более своими знаменитостями: они помнят благодеяния Шейха Джараха, врачевавшего раненых в свите Салах ад-Дина, – и вот вам квартал Шейх-Джарах. Место проживания Омара стало Омарией, владения некоего Талеба – Тальбией. Ахмад Абу-Тор, прибывший сюда с Салах ад-Дином и имевший обыкновение ездить верхом на быке («тор»), оставил о себе память в названии квартала Абу-Тор. Безвестный греческий монах, Бетабудисион, дал свое имя кварталу Абу-Дис. Дома, соседствующие с монастырем Сен-Симон, прозвали по-гречески Ката-Монис, «вблизи монастыря», и весь район превратился в Катамон. Пустырь, покрытый мелкими каменными обломками – «царар» по-ихнему, – стал кварталом Муцрара. Ты только вообрази себе – среди грязи, среди каменных завалов, нежданно-негаданно возникает пышное название улицы: Готфрид Де-Буйен. Так вот мы и живем, друг мой, между канувшим в забвение прошлым крестоносцев и вожделенным библейским будущим, в тяжких бедствиях настоящего, здесь и сейчас (перевод мой. – З. К.).

Шуламит Гарэвен 17-летней девчонкой пошла служить боевой санитаркой в отряды Хаганы и была в рядах тех, кто держал оборону осажденного Иерусалима в Войне за независимость. Она своей душой и плотью узнала, чего стоит удержать в еврейских руках каждую пядь иерусалимской каменистой земли, и неудивительно, что первый сборник ее стихов, вышедший в 1962 году, назывался «Хищный Иерусалим».

Однако бинарной оппозицией не опишешь людское присутствие в Иерусалиме исчерпывающим образом. Отыскать в нем дополнительные национальные анклавы, читая беллетристику, нетрудно. Пойдем, например, за Йоэлем, археологом, героем романа Иеуды Амихая «Не ныне и не здесь» (1963):

И вот он пришел в Греческий квартал, а время было за полдень. <…> Йоэль поднялся на крышу, где жил Йосл. Дважды постучал в выкрашенную зеленой краской дверь, но ответа не дождался. Присел на перильца крыши. <…> Внизу грек-лавочник открыл свой магазинчик. Проскрипела и охнула железная дверь. Самая бойкая торговля у него по субботам, когда еврейские магазины закрыты. Печальны его глаза на морщинистом лице. <…> Он торгует продуктами и сигаретами. В дни Песаха многие покупают у него хлеб. Иврита он так и не выучил… (Перевод мой. – З. К.).

Амихай отметил, что греки имели в Иерусалиме не только свое пространство, но и временную нишу: до 1963 года еврейские торговцы города еще уважали Субботу и запреты Песаха, и торговля в эти дни перешла в руки иноверца. Правда, спрос все-таки обеспечили евреи.

А теперь вместе с Асафом, героем повести Давида Гроссмана «С кем бы побегать» (2002), подойдем к каменному дому в самом центре Иерусалима:

Стены оплело разросшееся вьющееся растение с бордовыми цветами; вьюнок добирался до высокой башни, до основания венчающего ее креста.

«Да это же церковь!» – с удивлением подумал Асаф. <…>

…Асаф вошел, и дверь медленно закрылась за ним. Он подождал. Из темноты медленно проступал большой зал, и Асаф разглядел несколько высоких шкафов, этажерок и столов. И книги. Тысячи книг. Вдоль всех стен, на полках, на шкафах, на столах и стопками на полу. Там же высились гигантские пачки газет, перевязанные тонкой бечевкой <…> На стенах висели портреты мужчин в мантиях, над их головами сияли нимбы, а глаза, полные осуждения, были вперены в Асафа[4].

В этом доме живет старая монашка, которая представилась герою так: «Теодора. Дочь греческого острова Ликсос. Последняя из жителей несчастного острова…» (с. 40). Снова греки, но как по-разному очерчено их присутствие: у Амихая – в сфере физического, а у Гроссмана, сформировавшегося в израильском Иерусалиме, – в сфере духовно-религиозной.

Обращает на себя внимание имя монашки. Теодора – это женская версия мужского имени Теодор (что в переводе с греческого означает «дар Б-жий»), весьма модного в сочувственных сионизму кругах в первое десятилетие ХХ века, поскольку знаковую фигуру движения, боровшегося за восстановление еврейской государственности, звали, как известно, Теодор Биньямин Зеэв Герцль. Я отнюдь не намекаю, что разгадала некий авторский ход, но в образе гречанки Теодоры, целующей землю Иерусалима прямо на проезжей части его оживленной улицы, вижу указание на то, что сионистами могут быть не только евреи, – позиция, характерная для так называемых постсионистов Израиля, к которым принадлежит и писатель Давид Гроссман.

Соседство языков и культур в Иерусалиме неизбежно отражается в ономастике. Имена расхаживающих по его улицам персонажей указывают на национальную принадлежность, а если речь идет о евреях – о стране исхода, память о которой лепит к личному имени несмываемый ярлычок-довесок: «венгр», «француз», «перс», «иракец», «русский», «американец», и ощущение Вавилона еще сильнее на этом чисто еврейском архипелаге. Потому что этнические границы все еще различимы, и в вышеназванном Бухарском и соседним с ним Йеменском кварталах живут хахам Дуэк, Элияу Бабаев и бабушка Султана, плод фантазии выходца из Йемена, писателя Дана Бнайи Сери. Зато герои Рут Альмог, уроженки Петах-Тиквы, дочери выходцев из Германии, обычно носят ашкеназские имена – Гольдман, Танцер. Но даже если у героя библейское имя, мы не можем быть уверены в том, что оно дано было ему при рождении, как в ее рассказе «Мальчик» (1993):

Из окна своей комнаты я могу видеть мальчика, которого привез в эту страну, мальчика, которого когда-то из-за слепой фанатичной веры назвали Владимиром – как вождя, а теперь он зовется именем пророка – Элияу (перевод мой. – З. К.).

В целом, в зависимости от того, какие годы XIX–XX веков описывает тот или иной автор, мы, помимо евреев и арабов, встречаем в иерусалимских сюжетах турок или англичан, немцев, шведов и эфиопов. Я имею в виду настоящих эфиопов, а не иудеев, проживавших в той стране. Приведу замечательный пример, где иерусалимский калейдоскоп наций и этносов дополняется зоологической мозаикой:

В особенно хорошее утро он (Гавриэль. – З. К.) не нуждался вовсе ни в каких книгах, а смотрел на птиц, порхавших среди деревьев у ограды, или на вылизывавшуюся на крышке колодца кошку, или на держащего в пасти царский жезл молодого льва над воротами эфиопского консульства, над абиссинской надписью: «Менелик Второй, Царь Царей Эфиопии, потомок Льва Иудеи»[5].

Это опять Давид Шахар, запечатлевший в фантасмагории Иерусалима живых птиц, трущобную киску и геральдического льва африканских потомков царя Шломо, каждый из которых занят своим делом.

Поколения приходят и уходят. Дольше людей живут камни гор и зданий, но и они постепенно превращаются в обломки. В литературе о Иерусалиме особое место отведено развалинам – и тем, что оставлены завоевателями древности, и тем, что сотворила природа во времена не столь отдаленные. Но начиная со второй половины ХХ века главными разрушителями города выступают не пришельцы и не стихии, а сами жители. Вот еще отрывок из того же любимого мною романа Амихая «Не ныне и не здесь», и – вопреки названию – писано, словно о наших днях. Прошло менее полувека, и сегодня, невзирая на Закон об охране архитектурных памятников, в Иерусалиме рушат старые здания, как то произошло несколько месяцев назад, когда за одну ночь бесследно исчез большой каменный дом № 4 на улице Бальфура, vis-a`-vis с домом главы правительства. Передаю слово Иеуде Амихаю:

Йоэль вступил в квартал Нахалат-Шива, обреченный на смерть ввиду необузданного строительства. Из дворов и палисадников, скрытых зарослями винограда, слышалась хриплая идишская речь. <…> Люди сторонятся этих улиц из-за того, что их ждет разрушение. Уже есть детальные планы будущей застройки. Фотограф Зигель заснял все окрестные дворы и укромные уголки, чтобы сохранилась память об этом квартале после разрушения. Он заснял дворики, где говорят на идише, и балконы, где перекликаются по-арабски или на ладино. Запечатлел мастерские стекольщиков и столяров, где спорят о Кьеркегоре, а в перерыв слушают мелодии Орландо ди Лассо[6] и смотрят на великое кладбищенское запустение и на деревья в сквере, на церкви и на американское консульство. Он сфотографировал аптечные склады и витые чугунные решетки балконов, и огромный пустой водоем, рядом с которым по ночам обнимаются парочки, потому что нет у них для этого другого места. И еще он снял на пленку Иерусалим тоннелей и подвалов, катакомб и подземных коридоров, и Иерусалим, постоянно разрушающийся на нейтральной полосе (перевод мой. – З. К.).

В этом почти репортерском фрагменте особым образом реализованы два устойчивых эпитета древнего города: Иерусалим разрушенный и Иерусалим отстроенный. Не случайно Амихай несколько раз повторяет слово («разрушение»), закрепившееся в языке именно в связи с разрушением города и Храма. У тель-авивского поэта Меира Визельтира есть даже стихотворение, отчасти посвященное этому слову (в переводе я помечаю его то маленькой, то прописной буквой). Там есть такие строки:

За два года до Разрушения

разрушение не называли разрушением. <…>

Чем же было слово «разрушение»

За два года до Разрушения?

Словом, означающим нечто нехорошее,

Чему лучше бы никогда не случаться[7].

Что же называл разрушением Амихай через две тысячи лет после Разрушения? Может быть, он предвидел превращение еврейского города-символа в Иерусалим, открытый всем культурам, в «город, не обнесенный стеной»? А может быть, жизнь в Иерусалиме, этой непризнанной столице Израиля, всегда кажется немножко нереальной и зыбкой, словно этот город – Атлантида, ненадолго всплывшая со дна вечности.

Зато другой эпитет – традиционно оптимистический: отстроенный Иерусалим! Он воплощает в себе всю тоску евреев по утраченной родине, всю их негасимую надежду. Но воплощенная мечта всегда поражает несходством с грезой, и поэт Амихай показал нам это различие через семантические сдвиги в употреблении двух простых, но обросших многими смыслами слов. А Иерусалим всегда будет совпадать и не совпадать с душою сотканным неизъяснимым образом, как в стихах бывшего москвича, моего земляка с Чистых прудов, а ныне иерусалимца, поэта Семена Гринберга:

Нет, не могу сказать, что город мне

чужой.

Я не привык к нему – за год не привыкают.

Кружу в автобусе и про себя смекаю –

большой он все же или небольшой.

И входят – я считал – одиннадцать

солдат.

И в каждом узнаю двенадцатого – брата.

А был ли мальчик-то, и сколько лет назад,

С таким же вороненым автоматом?

И эта женщина была иль не была,

Супруга или рoдная сестрица,

И только матушка чуток не дожила,

И город-городок ей продолжает сниться[8].