Предисловие к роману Цруйи Шалев "Я ТАНЦЕВАЛА Я СТОЯЛА" (Серия  литература Израиля)

Гипербола как эталонный метр

В нашем начиненном средствами уничтожения и разъедаемом продуктами человеческой жизнедеятельности экологическом пространстве мечутся и резонируют легализованные постмодернизмом заёмные слова. Авторы, позабыв о людях, ищут коллизии и мастерят сюжеты для цитат, и цитаты покорно возникают, встречаются, вступают в браки и рождают цитаты для будущих текстов. Ключом к разгадке художественного текста берется принцип «уже было».

На общем фоне многослойной звучащей и печатной цитаты обновляются лишь топонимы и имена недавно ставших трупами людей. Войны меняют названия стран и столиц, поставляют новаторские комбинации имен в списках жертв и героев. Цивилизация потерпела фиаско: если мораль и добродетель никого не могут спасти, нужны ли они вообще?

Израильский роман «Я ТАНЦЕВАЛА Я СТОЯЛА» (1993) создавался под аккомпанемент взрывающихся автобусов, гордых слов о героизме и покаянных — о халатности, создавался, вторя ритму единения и распадения партий, семей, клеток человеческого организма.

Текст романа намеренно странный. Он списан с реальности, мельчайший осколок которой кажется гиперболизацией. Не скопище цитат, но действительность, и она настолько фантастична и перенасыщена, что трещат перегородки семантических ареалов — и вот уже катаракта съезжает в матку, становясь злокачественной, а любое действие неразлучно со своим противодействием.

В мире зыбкого равновесия взаимоотвергающих начал лишь страх всесилен и настолько безграничен, что его антипод, надежда, поневоле вынуждена сосредоточиться на самом малом — на невредимости семьи. Так дом из заурядной бытовой реалии превращается в Храм. Это наложение понятий, возникшее в древнем иврите как движение от профанного к сакральному, в затравленном ужасом сознании современного писателя освящает мирную домашнюю повседневность как храмовые ритуалы.

Хаосу разрушений и влекущей всё на свалку лавине технических новшеств   противостоит живое интонируемое слово. В романе «Я ТАНЦЕВАЛА Я СТОЯЛА» это прежде всего обстоятельность прямой речи, где, в отличие от привычных для прозы недосказанных реплик, все члены предложения расставлены по местам, не допуская туманности смысла, и потому требуют от читателя немедленной реакции, например:

— Я не знала, что ты знакома с возлюбленным!

— А я и не утверждаю, что хорошо его знаю, — она успокаивает. — Я знакома с ним приблизительно так же, как твоя мать знакома с тобой. Твоя мать хорошо тебя знает?

Той же цели поставить преграду реальному времени и зацепить лениво скользящий по строкам глаз и мозг читателя служит инверсия слов автора при прямой речи: «— она успокаивает», «— холодно я ее поправляю», «— я его подбадривала», «— он раздражался».

Автор романа, Цруйя Шалев (о ней рассказала в постскриптуме переводчица), — молодая женщина. Это определило многие болевые точки созданного ею суперреального мира. Прежде кукла в «кукольном доме», женщина усилиями суфражисток и феминисток, а более — добровольно сложивших рыцарские доспехи мужчин, была вытолкнута в люди. Она рожает и воспитывает, зарабатывает днем и ублажает ночью и изо дня в день вьет гнездо — идеальную мишень для демонов разрушения. Она переполнена любовью, которая — она это знает доподлинно — никого не может спасти.

Социальное равенство превратило женщину в обритого Самсона (не случайно под вязаной шапкой прячется облысевшее темя героини). И если интеллектуальное неверие породило когда-то глумливый вопрос: «Может ли всемогущий Бог создать камень, который Он не может поднять?» — сегодняшняя жизнь испытывает женщину с не меньшим цинизмом: «Под силу ли тебе, всесильная, создать и любить дитя, которое не в твоих силах поднять (т.е. вырастить и сохранить)?»

Брошенная в середину жизненного потока с давящим на психику грузом реальных и возможных несчастий, женщина хочет назад — в картонку «кукольного дома». Снова стать марионеткой среди марионеток близких ей людей. Оградиться крепкими стенами — читатель обратит внимание на неоднократные возвраты к образу «снаружи-внутри», этому главному архетипу евреев как «народа, живущего обособленно» (Числа, 23:9), — и раз и навсегда распределить роли. Чтобы ничего не случалось. Чтобы родители все время любили своих детей. Чтобы дети все время находились в поле зрения родителей. Чтобы запаса воспринятой в детстве любви хватило на вереницу грядущих поколений.