Опубликовано:
Booknik.ru, 28 февраля 2012

Хаим Беэр. Бабушка и Наполеон
Глава 3 из романа "Радости и муки бытия"

     По вечерам, когда бабуля оставалась одна-одинешенька, словно камень, забытый посреди пашни, и мрак и ужас смерти осаждали ее комнатку, где застыли в странной смеси тлена и бессмертия жизни многих поколений, - так написал о своей первой встрече со "старым ишувом" в Иерусалиме Гершом Шолем - истории были ее единственными союзниками.
     По ту сторону больших окон, выходивших на улицу Сент-Пол, после одноэтажного каменного дома, сурового и скромно-сдержанного, первого дома госпожи и доктора Тихо, и румынской розовостенной церкви, восьмигранную башенку которой срезал вражеский снаряд, мерцала в лунном свете граница. Пустырь, покрытый ковром желто-белых ромашек. "Не позволяй мнимому спокойствию обмануть тебя", - предостерегала меня мама и говорила, что между огромными камнями иродианского периода, камнями Третьей стены, выстроенной царем Агриппой, в невидимых глазом окопах прячутся мины. Случайно забредший в поисках травки между заграждений из колючей проволоки осел, чьи мелкие кусочки разметало далеко-далеко, и грохот взрывов, содрогавший порой полуденный покой уходящего лета, когда внезапно возгоревшийся пожар пожирал колючки, подтверждали правоту ее слов.
Снаружи шуршали тени в гуще брошенных домов, узников ничейной зоны, и бились об испещренные пулями и осколками снарядов фасады злобные духи легионеров, скрывающих лицо под бело-красной кафией, или духи коварных лазутчиков; а внутри содрогалась от ужаса осажденная тесная комната, в которой пахло коптящей керосиновой лампой, камфорной мазью и кисловатым запахом давно не проветривавшейся постели, содрогалась и постепенно погружалась в сон. Порой я оставался там на ночь.
     Бабуля лежала съежившись на своей постели, как старый коэн Эли в Божьем доме в Шило, и ворошила пепел воспоминаний; зачерпнув щепотку, она подбрасывала его перед собой, чтобы задобрить враждебных духов ночи и унять страх. Она призывала на помощь своих спящих во прахе предков - раввинов, чей смертный час озарялся исходящим из тела сияющим столпом, - и рассказывала историю своего древнего рода, гордого и знатного, мельчавшего от поколения к поколению, как и все еврейство, историю прихотливую и полную чудес, которая петляла в лабиринтах времени, чтобы встретить на распутье дивных странников, графов и королей.
     По толстым каменным стенам проплывали тени, накрывая порой семейные фотографии, голос бабули сказывал откуда-то издали, пока не погасла Божья свеча, а я, как пишет Набоков в "Память, говори", чувствовал, будто меня бросили в нечто лучистое и текучее, что и было чистейшим элементом стихии времени.
С особой любовью, почти с фамильярностью, бабуля относилась к Бонапарту.
- Ты знаешь, кто такой Наполеон? - спросила она однажды вечером, когда я остался у нее ночевать, и, поскольку никогда особенно не доверяла моему школьному образованию, не стала дожидаться ответа и немедленно отправилась в дальний путь, в Богом забытые уголки прошлого.
В ярких, красочных словах описала мне женщина, которая, как уже было сказано, никогда не выезжала за пределы Страны Израиля, бескрайние пространства заснеженной России, где в 1812 году с трудом брели остатки разбитых и голодных наполеоновских войск, отступая на запад после решительного поражения, постигшего их под Москвой, а за ними неотступно скакали казаки, преследовали отступавших в лесах и деревнях.
    Однажды, так рассказывала бабуля, вышел из Могилева богатый еврейский негоциант, рабби Йосеф Йона, сын Яакова Аарона Лурии, и направился в сторону Смоленска, по соседству с которым размещались у него торговые склады. Вопреки обычаю, он в тот день задержался в складском сарае, одиноко стоявшем на краю леса, и, поскольку время перевалило за полдень, приступил к молитве минха там же, в полном одиночестве. И вот, когда он как раз проговаривал Восемнадцать благословений, из леса показался одинокий всадник верхом на усталом коне и остановился у входа в сарай, возле погруженного в молитву еврея, ожидая, когда тот кончит молиться.
- Милый еврей, я, Наполеон, император Франции, вручаю тебе свою судьбу. Спаси меня. - Сострадание к поверженному полководцу переполняло сердце бабули. - Укажи мне путь, что ведет в мое родное отечество.
    Изумленный еврей тотчас отозвался на смиренную мольбу и показал на уходящую в чащу леса дорогу, но именно его готовность возбудила подозрение в душе Наполеона - уж не кроется ли за всем этим какая хитрость, - и он принялся умолять Лурию не выдавать его.
    Тут бабуля прерывала рассказ, чтобы подогреть мое нетерпеливое желание слушать дальше, а также пробудить во мне почтительное благоговение к праотцам, и говорила:
    - Рабби Йосеф Йона был потомком Маѓаршала, рабби Шломо Луриа, составителя книги Ям шель Шломо, т.е. "Соломоново море", и ты, если когда-нибудь пустишься вплавь по морю Талмуда, несомненно доплывешь и до его лагуны.
    Всякий раз, как она заводила речь о семье своей матери, семье Луриа, в ее голосе слышалось царственное величие. Семейные корни уходили далеко, в средневековый Майнц. Во главе еврейской общины, почти тысячелетие назад проживавшей там в окружении виноградников, неподалеку от того места, где Майн впадает в Рейн, стоял, так рассказывала бабуля, наш родоначальник, рабену Клонимус, сын рабену Мешулама, сына рабену Клонимуса из Лекко, которого, если верить древнему преданию, привел из итальянской Ломбардии в Майнц сам король Карл Великий.
    - Может, ты не веришь? - голос бабули дрожал от огорчения и, помедлив в темноте, напоенной страстью и тоской, как то было свойственно нашим далеким предкам, продолжал: - И вспомнишь все позабытое, и откроешь книгу памяти, и из нее прочтено будет... - словами пиюта У-нетанэ токеф, авторство которого приписывают рабби Амнону из Майнца. На третий день после его мученической смерти за веру по слову городского игемона, поясняла бабуля, рабби Амнон явился во сне нашему предку рабену Клонимусу, научил его словам этого пиюта и велел разослать их во все края еврейского рассеяния - как память и свидетельство, и с тех пор слова эти вписаны в наши молитвенники на Новолетие и Судный день.
    Я впервые вернулся к этому витку бабулиной истории сорок лет спустя, весенним утром 1995 года, в старинном бейт-мидраше, где, по преданию, учительствовал Раши (он, кстати, тоже был одним из потомков рабену Клонимуса), в центре еврейского квартала города Вормса. Там собралась тогда небольшая группа израильских и немецких писателей, и я взошел на каменное возвышение, куда поколениями всходили те, кто вызван для чтения свитка Торы, пока этот бейт-мидраш в "хрустальную ночь" не был разрушен нацистами, и там, в доме учения Раши я срывающимся голосом прочел этот пиют. Слышался звук тончайшей тишины, а эхо, которое вернулось ко мне из-под готических сводов, было голосом бабули. Когда вслед за мной на возвышение поднялся немецкий поэт Фридрих Кристиан Делиус и прочел тот же пиют в своем переводе с иврита, мне показалось что я слышу, как долетают до нас отзвуки голосов его отца, протестантского священника из Гессена, и его деда, игемона из Майнца.
    - Ты не спишь? - спросила бабуля, и чувствовалось, что само описание этой сцены - корсиканец, смиренный беженец перед потомком Раши и Маѓаршала, христианин и еврей, стоящие друг против друга так, как только и подобало им, по ее мнению, стоять, - доставляло ей немалое удовольствие. И она еще долго подробно передавала все те еврейские предписания и законы, которые растолковывал торговец из Могилева своему нежданному гостю. Луриа успокоил императора, он убедил его, что опасаться нечего, поскольку законоучители постановили, что нельзя выдавать одного короля другому, а богобоязненный еврей ни за что не преступит закон, введенный мудрецами его веры.
    Он пригласил Наполеона отдохнуть в складском сарае, накормил его и напоил, а когда спустилась ночь, отправился вместе с ним в чащу леса и после семи верст пути вывел на дорогу, ведущую на запад. При расставании, продолжала бабуля свой рассказ, Наполеон снял свое зеленого бархата пальто, протянул его провожатому и сказал, что отдает свою шинель в знак благодарности за оказанное ему благодеяние, и Луриа, которого императорская признательность тронула до глубины души, снял свою еврейскую шубу и накинул на плечи дрожащего от холода и страха француза.
    Но, как всегда случается в подобных историях, на обратном пути, в лесной чащобе, на него напали разбойники. Они хотели отобрать у него шинель, но ему удалось уговорить их только спороть с нее золотые буквы N.B. и золотые пуговицы, а саму шинель оставить ему. Ту шинель он спрятал у себя в доме, ведь если бы открылось, что он спас императора, он не только поплатился бы за это головой, но и мог накликать беду на всю свою семью, на еврейскую общину Могилева и, кто знает, возможно, на всех евреев России. Лишь по прошествии трех лет, когда связанные с войной страсти улеглись, он вытащил ту шинель из тайника, сшил из нее парохет, завесу на ковчег со свитками Торы, и дал обет, когда настанет срок, привезти ее в Иерусалим, град Великого Царя, где и подобает быть царскому облачению.
    - И то, что украшало царя неимущего, - заключила бабуля с кротостью победителей, - стало украшением Царя Всемогущего.
    Когда в 1851 году сын рабби Йосефа Йоны, рабби Зеев Вольф Луриа, отправился в Эрец-Исраэль, он взял завесу с собой, обмотал ее вокруг тела и так привез в Иерусалим. Его сын, рабби Нетанэль Луриа, отдал ее сперва в синагогу Менахем Цион, т.е. "Утешитель Сиона", где раввином был его тесть, рабби Ишаяѓу Бардаки, - синагогу, помещавшуюся во дворе синагоги Хурва, т.е. "Руина", в Старом городе. Когда рабби Нетанэль Луриа и его жена Хана выехали из Старого города, чтобы жить за его стенами в квартале Ямин Моше, они взяли ту завесу с собой и хранили ее дома, а в особые субботы и праздничные дни приносили в синагогу своего квартала.
    - И как ты, конечно, знаешь, рабби Нетанэль Луриа был моим дедом, - рассказ бабули приближался к концу, - а меня назвали по бабушке Хане, его жене.
    Бабуля уже собралась было удалиться в мир сна, но я, как обычно, в силу того, что родительница воспитала меня в критическом духе и приучила подвергать все сомнению, не дал ей покоя и засыпал вопросами.
    - Прежде всего, - сказал я, - возможно, человек, которого встретил дед, был вовсе не Наполеоном, а одним из его военачальников. Во-вторых, - плеснул я новую ложку дегтя своего недоверия, - на каком же языке эти двое беседовали, да еще и вплетали в свою речь высказывания мудрецов Талмуда?. В-третьих, не исключено, что француз отдал свою шинель еврею, потому что желал избавиться от одежды, которая наверняка выдала бы его, повстречайся ему кто во время бегства на запад. - И под конец, в качестве решающего довода, я заявил, что верю только тому, что вижу своими глазами, а может ли она показать мне когда-нибудь ту парохет или хотя бы сказать, где она находится?
    Голос бабули отвечал раздраженно и тускло. Она сказала, что внук ее деда, сын Яакова Аарона, господин Ишаяѓу Луриа, взял с собой зеленую бархатную парохет, расшитую золотыми и серебряными нитями, когда поехал заведовать торговым домом по продаже вина "Кармель Мизрахи" в Порт-Саид, и с тех пор никто не знает, что с нею сталось.
    - У нас по крайней мере сохранилась история, - сказала она и встала с кровати, чтобы потушить лампу и приотворить окно, - и если когда-нибудь один из моих внуков станет писателем, он вернет нашей семье парохет Наполеона, расшитую словами, которые, как известно, долговечнее любой ткани.
    Лишь по прошествии лет я узнал, причем случайно, что господин Ишаяѓу Луриа, на которого бабуля затаила обиду, обещавшую никогда не быть прощенной, парохет с собой не взял, а отдал на хранение Музею этнографии и фольклора в Хайфе, и хранитель музея послал ее во Францию, где выяснилось, что зеленый бархат и роскошная вышивка и впрямь соответствуют моде наполеоновских времен.
    В 1985 году эта парохет была выставлена в Музее Израиля, что в Иерусалиме, в рамках экспозиции "От профанного к святому - повторное использование вещей в еврейском прикладном искусстве". Я стоял и разглядывал пропавшую парохет моего детства и вдруг увидел, что она и вправду сшита из частей шинели. Я даже заметил маленькие лоскутки, которые подкладывают под рукава. И еще были видны ямки, вдавленные в ткань пуговицами, теми большими золотыми пуговицами на военной шинели императора, которые 170 лет тому назад великодушный Йосеф, сын Яакова Лурии, да упокоится он с праведными, был вынужден спороть и отдать лесным разбойникам.
    - И шинель, и наша вера - кому? кому? Только Богу одному! - раздался в светлом и прохладном от вентиляции зале иерусалимского музея победительный голос бабули, и он был чист и свеж, как утренний ветерок.

Перевела с иврита Зоя Копельман