Иерусалим в литературе

(несколько наблюдений)

Оппозиция первая: верх – низ

Зоя Копельман

Слово «Иерусалим» на иврите имеет множество трактовок, но израильский поэт Иеуда Амихай простым грамматическим наблюдением показал, что этот топоним просто обязан двоиться: ивритское название «Ерушалаим» имеет окончание двойственного числа -аим, как привычные парные органы: эйнаим – глаза, ядаим – руки. И хотя при переводе построенные на морфологической игре стихи теряются, я все же попытаюсь процитировать в своем переложении на русский несколько строк стихотворения Амихая под № 9 из цикла «Почему Иерусалим?» , помещенного в сборнике 1998 года «Открыто. Закрыто. Открыто». Итак,

Почему Иерусалим всегда двоится –

                                          горний и дольний,

а я хочу жить посредине,

                               в Иерусалиме-на-равнине,

чтобы не биться головой о верх

                                          и ног не ранить снизу.

И почему Ерушалаим – в двойственном

                                                                  числе,

а я хочу жить в Ерушáле – в одном,

ведь я – в единственном числе, один я,

                                                                  а не яи.

Кстати, Иеуда Амихай – иерусалимский житель по преимуществу и автор, все творчество которого так или иначе связано с Иерусалимом, поэтому фрагменты из его стихов и прозы еще не раз возникнут на этих страницах. А цикл «Почему Иерусалим?» состоит из 28 пронумерованных стихотворений – что указывает, как я полагаю, на дату последнего освобождения Иерусалима – 28 – число еврейского месяца ияра 1967 года. Но не будем забегать вперед и сначала поговорим о древних временах.

Понятие горнего Иерусалима, или на иврите , уходит в глубину религиозных представлений. В Танахе его нет, зато оно конкретизировано и детализировано в христианском источнике библейского периода Откровении Иоанна Богослова, в главе 21. Я приведу выдержки из этого описания, тем более что у древних иудеев была своя богатая литература Апокалипсиса, то есть конца света, которая по неизвестным мне причинам цензурного свойства осталась вне еврейского религиозного канона. Цитирую отдельные стихи 21-й главы Откровения по синодальному переводу:

1. И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали. (Это, кстати, эхо пророчества Исайи, предвещавшего нам окончание нашего мира и создание нового, с новыми небесами и землей[1].) 2. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Б-га с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. 12. Он имеет большую и высокую стену, имеет двенадцать ворот и на них двенадцать Ангелов; на воротах написаны имена двенадцати колен сынов Израилевых: 13. с востока трое ворот, с севера трое ворот, с юга трое ворот, с запада трое ворот. 16. Город расположен четвероугольником, и длина его такая же, как и широта. 18. Стена его построена из ясписа, а город был чистое золото, подобен чистому стеклу. 19. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями (далее следует перечисление 12-ти драгоценных камней по числу 12-ти оснований города). 21. А двенадцать ворот – двенадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужины. Улица города – чистое золото, как прозрачное стекло. 22. Храма же я не видел в нем, ибо Г-сподь Б-г Вседержитель – храм Его (здесь обнаруживает себя полемика с иудаизмом, но не о том сейчас речь)… 22. И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо Слава Б-жия[2] осветила его… 25. Ворота его не будут запираться днем; а ночи там не будет. 26. И принесут в него славу и честь народов. 27. И не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи.

Я позволила себе столь длинное цитирование по ряду причин. Во-первых, из любви к первоисточникам, ведь отзвуки этого описания появятся в разновременных текстах разных культур, а также с сугубо просветительской целью. Я не хочу, чтобы нынешнее поколение, знакомое с песней Наоми Шемер «Золотой Иерусалим» , думало, что золотым наш город назван благодаря сусальному золотому покрытию купола так называемой Мечети Омара. Нет, «золотой Иерусалим» – это древнейший словесный образ, известный задолго до Мухаммеда и его учения, не говоря уж о средневековой постройке на Храмовой горе.

В качестве иллюстрации к сказанному напомню стихотворение замечательного русскоязычного поэта Анри Волохонского[3], более известное как песня в исполнении Гребенщикова и его ансамбля «Аквариум»:

Над небом голубым

Есть город золотой

С прозрачными воротами

И яркою стеной

 

А в городе том сад

Все травы да цветы

Гуляют там животные

Невиданной красы

 

Одно как рыжий огнегривый лев

Другое – вол, исполненный очей

Третье – золотой орел небесный

Чей там светел взор незабываемый

 

А в небе голубом

Горит одна звезда

Она твоя о Ангел мой

Она всегда твоя

 

Кто любит тот любим

Кто светел тот и свят

Пускай ведет звезда твоя

Дорогой в дивный сад

 

Тебя там встретят огнегривый лев

И синий вол исполненный очей

С ними золотой орел небесный

Чей так светел взор незабываемый

Это стихотворение, созданное в 1972 году, автор назвал «Рай», и слова «Иерусалим» в нем нет. Однако первая его строфа перелагает ямбами образ, виденный Иоанном Богословом. Другим библейским подтекстом Волохонскому послужило еще одно Откровение – видение Б-жьей колесницы, описанное в 1-й главе книги пророка Иезекииля. Иезекииль (на иврите – Иехезкель) видел четырех неземных животных, облик которых напомнил ему льва, вола, орла и человека. Для нас чрезвычайно важно, что вопреки народным переиначиваниям этих стихов, произведение открывается мистическими словами: «Над небом голубым / Есть город золотой», а живописует Рай. Этот райский – наднебесный – город и есть то, что называется горним, иначе говоря – вышним, Иерусалимом, от старых русских слов горé, то есть вверх, и дóлу, то есть вниз. Стихотворение было написано Волохонским почти за два года до того, как у поэта появилась возможность увидеть земной, реальный город Иерусалим.

И снова я предлагаю совершить прыжок во времени, на сей раз в русское Средневековье. В памятниках древнерусской письменности не богослужебного ряда выделяется так называемая «литература хождений», созданная христианскими паломниками, посетившими Святую землю[4]. Одним из первых таких произведений считается «Житие и хождение Даниила, Русской земли игумена», датируемое XII веком. Другим важным сочинением является вписанная в XV веке в житие первого новгородского архиепископа Иоанна (жил в XII веке) легенда о том, как этот благочестивый духовник за одну ночь слетал на бесе в Иерусалим и обратно. Интересно, что преодолевший «в мгновение ока» огромное расстояние бес в Иерусалиме превращается в коня и неподвижно застывает перед церковью Воскресения, где молится архиепископ. Литература хождений представляет собой интереснейший конгломерат мифов и реальности. С одной стороны, она рассказывает о том, что «своими очами» видено и «своими ногами» хожено, вплоть до составления путеводителей и словесных карт, а с другой – наделяет Иерусалим и прочие святые места христианской и иудейской традиции неземными свойствами. Так, уже в советское время доказано, что топография древнерусского города Суздаля вторит топографии Иерусалима.

Исследователи «литературы хождений» выделили в этих произведениях типологические черты. Это, в первую очередь, безмерная удаленность места: Святой град Иерусалим лежит на краю света. Во-вторых, его отличает неземная красота, «чудная и дивная», «несказанная», «неописуемая», «несравненная». Все эти эпитеты в древнерусской литературе наделяют предмет описания высшими положительными качествами, а словоупотребление в описаниях Иерусалима вторит словоупотреблению в описаниях Рая: там и там цветут деревья, увешанные обильными плодами, чисты и сладки воды родников, разнообразна фауна. И Рай, и Иерусалим окружает высокая – «до неба» – стена-ограда, а у ворот стоит Страж, решающий, кому туда войти. И еще характерно: Иерусалим всегда залит ослепительным светом.

Если принять во внимание, что слово «Иерусалим», как и слово «Сион», еще в Танахе означало не только город или столицу Иудейского царства, но и всю Эрец Исроэл в целом, то уместно вспомнить сказку о козочке ивритского писателя Шмуэла-Йосефа Агнона (1888–1970). В письме к своему покровителю и издателю, меценату Залману Шокену Агнон, правда, аттестовал ее как историю для детей, однако в свете вышесказанного мы поймем, что писатель лукавил. На деле он принял литературную эстафету, выходящую из глуби времен, и дал свою версию райского архетипа Святой земли Израилевой:

И вот вышли они из пещеры и увидали: высокие горы, холмы, и деревья на них, и плоды наливные; ключ струится в горах – бьет живою водой; ветер легкий струится волной ароматов. Коза подошла к рожковому дереву, полному сладких, медовых плодов, – стала есть их и воду ручья попивать[5].

Подобно герою древнерусского литературного памятника, герой сказочки Агнона тоже попал в Святую землю мистическим способом, правда, не на укрощенном бесе, но держась за веревочку, привязанную к хвосту козы, чье питательное молоко излечило его отца от кашля. И если архиепископ Иоанн слетал из Новгорода в Иерусалим и обратно за одну ночь, то в сказочке Агнона:

За веревку держась, мальчик вслед за козой в ту пещеру вошел. Шли и шли они, и проносились часы или дни. А козе был тот путь нипочем – всю дорогу виляла хвостом и только и знала, что блеять. День забрезжил вдруг – кончилась тьма.

Несмотря на то что мальчик и коза шли долго, внешне их путешествие во мраке таинственной пещеры выглядит как путь длиною в ночь. Я ни в коем случае не хочу сказать, что Агнон читал на церковно-славянском языке древний памятник и списал с него свою сказочку. Этого не было. Я всего лишь говорю об устойчивых мотивах, используемых в описаниях Иерусалима, Святой земли и способа попадания в этот земной Рай.

Вид на Золотые ворота.

Англия, гравюра XIX века.

Иерусалим, одновременно земной и небесный, превращается в устойчивую мифологему, и одним из признаков ее служит несуществующая в городе река. Так, в стихах Илоны Лурье, девочкой приехавшей в Иерусалим из Ленинграда, тот миф о реке рождается на стыке местных погодных явлений и поэзии Петербурга, где Невы державное теченье и берег чаще зовется брег:

 

Иерусалимский февраль-перевертыш:

                               то солнце, то снег,

То нежная радуга после грозы, то песок

                                                      суховея.

И город похож на высокий, надменный

                                                                  брег,

Невидимой рекою омытый.

                                          Да не обмелеет…[6]

А в стихах Бориса Пастернака «Гефсиманский сад» речь как будто идет о реальном водном потоке – источнике Кедрон <иногда пишут Кидрон>, который в библейские времена вместе с искусственными, выкопанными вдоль его русла водоемами, поил жителей Иерусалима:

Гефсиманский сад[7]

Мерцаньем звезд далеких безразлично

Был поворот дороги озарен.

Дорога шла вокруг горы Масличной,

Внизу под нею протекал Кедрон.

 

Лужайка обрывалась с половины.

За нею начинался Млечный путь.

Седые серебристые маслины

Пытались вдаль по воздуху шагнуть.

 

В конце был чей-то сад, надел земельный.

 

Я остановилась на первой строке третьей строфы не случайно. Пастернак пишет стихами христианский сюжет – это Иисус возвращается в Иерусалим, чтобы принять смерть на кресте, но стихи современного поэта следуют канону древнего жанра «хождений». Реальная топография плавно переходит в небесную, не фиксируя вечно недостижимого горизонта – линии, где небо сходится с землей. В иерусалимских стихах Пастернака обрыв лужайки продолжается Млечным путем, и потому упоминание сада – в конце дороги – требует поясняющей ремарки: «надел земельный». Чтоб не подумали, что это – небесный сад, мистический Пардес, куда ходили четыре еврейских мудреца, о чем записано на 14-м листе талмудического трактата Хагига. Среди тех четырех был рабби Акива, и он-то и наставлял своих спутников, как вести себя на небесах:

Учат наши мудрецы: Четверо вошли в Пардес. Это были Бен Азай, Бен Зома, Ахер и рабби Акива. Сказал им рабби Акива: «Когда вы приблизитесь к камням прозрачного мрамора, не говорите: “Вода! Вода!”, ибо сказано: “говорящий ложное не устоит пред глазами Моими” (Псалмы, 101:7)».

Итак, на пути к небесному саду – ведь на иврите пардес означает «сад», но если озвучить это слово чуть иначе, например, Paradise, оно уже означает «Рай», – легко спутать камни с водой, и, видно, не случайно улицы Иерусалима порой текут рекою.

Наиболее красиво, по-моему, сказал об этом наш современник, житель Иерусалима Денис Соболев[8], написавший роман под названием «Иерусалим». Заключительный эпизод книги датируется первыми годами XXI века, то есть его действие происходит совсем недавно, на нашей памяти:

Я пошел спать. Расстелил спальник и сразу же уснул… Сначала я спал без сновидений, но потом мне начали сниться какие-то тропинки, низкие сосны, мостовые, кусты каперса, узкие переулки Иерусалима, облицованные камнем. Я помню коричневую, чуть влажную землю под ногами и тротуары, мощенные булыжником; я долго блуждал среди них. А потом я вышел на дорогу, которая постепенно становилась все шире; мне показалось, что она ведет к башне Давида, Сионской горе и Бассейну султана, но, оглянувшись, я обнаружил, что у меня за спиной больше нет города. Чуть позже дорога незаметно развернулась вдоль каменистого склона, и я увидел перед собой, на той стороне долины, Иерусалим: его башни, стены, высокий воздух и прозрачное голубое небо этого города. Я не сразу понял, что изменилось; но его стены больше не были окрашены в желтоватый цвет иерусалимского камня; передо мною был белый город на холме – над долиной, по которой текла широкая, бурная река. «Река, – подумал я, и еще: – Я всегда думал, что в этом городе должна быть река». Дорога, по которой я шел, тонким солнечным лучом скользила в сторону белых стен города, превращаясь в широкий мост со стрельчатыми пролетами, поднятыми высоко над водой. <…> Напротив меня, по ту сторону холодной пустоты, в голубом мареве счастья, озаренный солнечными лучами, стоял вечный, ускользающий и недосягаемый город Иерусалим[9].

Завершить нашу беседу о том, как отражается двоящийся образ Вечного города в художественном слове, мне хочется еще одним архетипом. Его поэтичность особенно внятна тому, кто знает, что на иврите слово «город», а потому и любой городской топоним – женского рода. То есть на иврите Иерусалим – всегда «она». И не случайно богослов Иоанн «увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Б-га с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего». И так же не случайно впечатление молодой, пишущей по-русски иерусалимской поэтессы:

Печаль моя, Иерусалим…

Несуществующее Место,

Ты как ничейная невеста

Глядишься грустным и чужим[10].