Опубликовано в журнале:
Вестник Еврейского Университета, № 3 (21), 2000.

Зоя Копельман (Еврейский университет в Иерусалиме, Институт иудаики)

ДВА ПРИМЕРА ПОРОЖДАЮЩЕЙ ПОЭТИКИ: СТИХИ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА В ИВРИТСКОЙ ПОЭЗИИ

Новоеврейская поэзия на иврите существует немногим более двух столетий и формировалась на скрещенье поэзии европейского классицизма и романтизма (немецкой и русской по преимуществу) и собственно еврейской религиозной и литературной традиции. Относительная локализованность новоеврейской поэзии на иврите во времени и пространстве позволяет проследить пути усвоения иноязычных поэтических произведений.

Исторический анализ проникновения в ивритскую поэзию чужих сюжетов, жанров, мотивов и ритмических структур немедленно выявляет присутствие лермонтовских образцов.

Обращения ивритоязычных авторов к Лермонтову можно разделить на несколько групп. Это и обилие переводов, имевших некогда широкое хождение, и высокая частотность цитации его стихов (как по-русски, так и в переводах) в мемуарах на иврите, и неявное присутствие его поэзии в ивритском литературном процессе в качестве «дневниковых переводов» второй половины XIX — первой половины XX вв. (часто без указания источника), которые в последние десятилетия сделались достоянием читателя благодаря публикации архивов, и, наконец, адресованные внукам любительские переводы в малотиражных изданиях 1970-х — 1990-х годов с непременной атрибуцией стихов. Хронология обращений к поэзии М.Ю. Лермонтова в ивритской культуре показывает, что эта поэзия чрезвычайно полюбилась еврейскому юношеству в пору знакомства с русской литературой и осталась близкой на всю жизнь в силу ряда причин, обсуждение которых выходит за рамки настоящей работы [1].

Означенное разнообразие ареалов существования лермонтовских поэтических текстов на иврите оправдывает обращение к ним в целях исследования интеграции чужих поэтических моделей в ивритской поэзии. Ниже я покажу, как два лермонтовских стихотворения стали порождающими текстами поэзии на иврите, при этом генеративная роль отведена тем элементам поэтики, которые остаются инвариантными или которые можно счесть таковыми в отобранной мной группе еврейских стихотворений.

«Когда волнуется желтеющая нива»

Стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива» (1837) является наглядным примером поэтического периода со структурой «Когда... Когда... Когда... Тогда...». Пантеистическое мироощущение стихотворения находится в прямом противоречии с предписываемым иудею отчуждением от природы, тенденции, восходящей к речам боровшихся с язычеством библейских пророков и к известному изречению Мишны (Авот, 3:7): «Раби Шимон говорит: "Об идущем по дороге и размышляющем о Торе, который прерывает учение, чтобы сказать: Как прекрасно это дерево! Как прекрасно это поле! — о таком человеке говорит Писание, что он как бы обрекает себя на смерть"» [2]. Неудивительно, если желающий выразить положительное отношение к природе еврейский поэт усмотрит в стихотворении Лермонтова готовый образец.

Яркий пример заимствования находим у Мордехая Цви Мане (1859, Радошковичи близ Вильны — 1886, там же), ивритского поэта-сентименталиста с первыми проблесками романтизма. Его стихотворение «עת אָשְׁרִי» («Миг моего счастья») [3] было написано в 1880 г. в Вильне, где, учась в иешиве и школе живописи, Мане провел около трех лет, освоил русский и немецкий языки и пристрастился к светскому чтению в городской библиотеке. Летом 1880 г. Мане заключил договор о сотрудничестве с новым литературным ежегодником под редакцией Нахума Соколова «Гаасиф» ( "האסיף"выходил с 1883 г.) и опубликовал там статьи об изящных искусствах, в том числе переложение первой части статьи В.Г. Белинского (1841) «Стихотворения Лермонтова». В 1881 г., будучи студентом Академии художеств в Петербурге, Мане перевел «Молитву» («В минуту жизни трудную»), а в конце жизни вставил в прозаический перевод из С.Г. Фруга две строки из «Ангела» («По небу полуночи ангел летел»), словно предопределил особую привлекательность этих двух лермонтовских стихотворений для переводчиков на иврит [4].

Стихотворение М.Ц. Мане «Миг моего счастья» содержит 12 четверостиший. Его ритмическая схема состоит из семи последовательных восходящих интонационных частей периода (так называемых колонов), открывающихся анафорами «Когда», и девяти последовательных нисходящих с анафорами «Тогда». Ранние ивритские аналоги иноязычных текстов, как правило, более многословны, чем их прототипы.

Вслед за Лермонтовым Мане вводит анафорами серию картин природы. Параллельные семы в таблице показывают, что восходящие колоны в ивритском стихотворении являются импровизацией на тему «Когда волнуется желтеющая нива» (цифра обозначает строфу, буква — строку в ней):

Характерные сдвиги наблюдаются в ботаническом ряде: российский ландыш заменяется нарциссами, которые в согласии с библейским плеоназмом: «Я — нарцисс Саронский, лилия долин» (Песнь Песней, 2:1) вводят в текст ивритского стихотворения и самую «лилию долин» (56), и топонимику Святой Земли — Сарон и Кармил (2г), пусть даже как средство сравнения.

Общность поэтического словаря еще не доказывает ориентации Мане именно на Лермонтова; более убеждает подобие нисходящих колонов, где описано воздействие природы на душевное и физическое состояние поэта. Сопоставлю последние строфы:

Лермонтов:

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, -

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога...

Мане (здесь и далее подстрочники автора статьи):

Тогда счастлив мой удел в дольнем мире,

Вселенная – райский сад и чиста от разбоя.

Не стану презирать мирозданья! Ведь я нахожу в нем отраду.

Не печалься, душа моя, воспой Аллилуйя!

Так, благодаря идентичному в обоих случаях сочетанию темы и структуры и с учетом внелитературных данных, подтверждающих знакомство еврейского автора с русским текстом, позволительно заключить о преемственности.

Поэтические произведения М.Ц. Мане увидели свет вскоре после его смерти и не оказали заметного влияния на ивритских авторов. Из редких последователей Мане, более успешных и в жизни, и в творчестве, назову юного Шаула Черниховского (1875, с. Михайловка Таврической губ. — 1943, Тель-Авив). Поэт Яков Фихман назвал его «первым светским поэтом во Израиле»: «Светская поэзия впервые пустила ростки в средневековой Испании, проглянула у Михаля и Мане, но в полную силу открылась и расцвела в нем» [5]. В самом деле, если в стихотворении «Миг моего счастья» набожный, богобоязненный Мане позволил себе редкую поэтическую вольность: «Тогда я... вместе с [языческими] богами природы воспою благодарение, Вместе с пальмовыми ветвями к Богу воздену руки» (11в-г), то увлекавшийся естествознанием и ставший врачом Черниховский многократно воспевал природу в гимнах языческим богам [6].

В конце 1897 г., то есть после того, как увидело свет «Собрание стихотворений» М.Ц. Мане, Черниховский, чьей «первой прочитанной книгой — на русском языке, разумеется, — был сборник стихов классических поэтов с прелестными рисунками» [7], написал стихотворение «עת כינור תחת יד רוגשת יתייפח» («Когда заплачет лютня под волнуемой рукою») [8]. И структура, и ритмика, и рифмовка этого стихотворения вторили лермонтовскому «Когда волнуется желтеющая нива» [9].

Стихотворение Черниховского с помошью анафор «Когда...» связало картины природы и образ поэта-певца:

Когда ночной порой рука скользит над лютней,

И рвется от тоски певучая струна,

И нежной флейты вздох печальней, беспросветней,

И песня Господа томлением полна;

Когда лазурный флёр колышется над нивой,

И месяц золотой блуждает в небесах,

И караваны туч ползут грядой ленивой,

И сны туманные колдуют при лучах;

Когда могучий вихрь проносится циклоном

И с корнем кедры рвет, вздымая пыль столбом,

И ливни в прах дробят гранит по горным склонам,       

И реют молнии, и вкруг грохочет гром, —

 

Тогда живу с тобой, о Божий мир безбрежный,

Свободы и борьбы всем сердцем жажду я,

Со стоном всех миров летит мой стон мятежный,

И с кровью всех борцов струится кровь моя... [10]

Черниховскому пеняли на то, что его пейзажные образы и «лирические излияния» не складываются в логическую последовательность: «В первой строфе он говорит о мировой скорби, затем переходит к чарующему описанию тихой природы <...> В следующей, третьей, строфе он описывает бурную, грохочущую природу в ее мощи и величии... Теперь очередь четвертой и последней строфы, второй части "периода", которая должна соответствовать всем трем предыдущим строфам. Однако юному поэту, как видно, не удалось остаться верным всякой мысли в своих стихах, он более не владеет всеми идеями, которые хотел воплотить, и не понимает путей развития поэтического произведения» [11]. Лермонтова же упрекали в том, что в стихотворении «Когда волнуется желтеющая нива» он смешал разные времена года [12].

Это раннее стихотворение Черниховского странно притягивало критиков. Вот хронология и география лишь некоторых обращений к нему: 1900, Краков, «Ha-eshkol»; 1903, Одесса, «Ha-meliz», с отсылкой к «Когда волнуется...»; 1918, Одесса, «Ha-Shiloah»; 1948, Нью-Йорк, «Ha-doar», с отсылкой к «русскому стихотворению»; 1949, Тель-Авив, «Davar» в связи с «Когда волнуется...». Разборы и интерпретации этого стихотворения в израильском литературоведении в последние 30 лет не останавливаются на структуре текста и имени Лермонтова не называют, однако все отмечают пантеизм юного Черниховского как новацию в изображении природы. Оценивая вклад Черниховского в новоеврейскую поэзию, Я. Фихман словно поставил лермонтовское стихотворение эпиграфом ко всей лирике ивритского поэта: «Светская поэзия, в ее истинном представлении, включает в себя также и религию, но не в отрыве от природы, а как присущую природе» [13].

Помимо этих наиболее ярких примеров связи ивритских стихов с «Когда волнуется желтеющая нива», можно указать и на другие, имеющие структурный компонент «когда... когда... — тогда... тогда...», а в плане содержания трактующие некое религиозное переживание, вызванное созерцанием природы.

Пример 1. Стихотворение «הבודד בשדה» («Одинокий в поле») завершало посмертный сборник лирики Михи Йосефа Лебенсона (акроним Михалъ; 1828, Вилъна — 1852, там же) [14], составленный отцом поэта. Это довольно длинное стихотворение, написанное не позднее 1851 г., было напечатано как двухчастное, без деления на строфы. Однако симметрия текста позволяет разбить первую часть на четыре семистрочные строфы, открывающиеся анафорами «Там», а вторую часть представить в виде перехода из трех строк и семистрочной заключительной строфы-периода «Когда... — тогда...». Таким образом, получим стихотворение со строфической структурой:

«Там... — Там... — Там... — Там... — переход — Когда... — тогда...».

Анафоры «Там» соединяют картины пейзажа не то немецкого, где на водах Михаль тщетно пытался излечиться от чахотки, не то литовского. Переход вводит лирическое «я»: «А я одинокий, тоскующий, в смятенье...». Далее следуют картины природы, связанные со временем — «румяным утром» или при закате солнца, — которые дают надежду измученной болезнью душе поэта:

Тогда Светозарного Бога воспомню,

Он меня умудрит и осенит Своим духом!

Стихотворение Михаля «Одинокий в поле» не может считаться чистым примером исследуемой парадигмы, но, принимая во внимание начитанность автора в русской и немецкой поэзии, можно допустить, что это произведение синтезирует мотивы и риторику двух образцов: «Lied der Mignon» И.В. Гете («Мина» в переводе В.А. Жуковского) и «Когда волнуется желтеющая нива» М.Ю. Лермонтова. Таблица смысловых соответствий, подобная той, что анализирует стихотворение М.Ц. Мане, превращает допущение в уверенность [15].

Пример 2. Весной 1869 г. в журнале Переца Смоленскина «Ha-shahar», который по соображениям цензуры издавался в Вене, но распространялся в России, было опубликовано повествовательное стихотворение «חביון אל» («Сокрытое Богом») [16] на тему агады о царе Давиде: «Сказал Давид Всевышнему: Владыка мира! Сообщи мне, Господи, срок моей кончины. Сказал Он ему: Закон положил Я, что не сообщают дня кончины человеку» (Вавилонский Талмуд, Шабат 30а).

Автор стихотворения «Сокрытое Богом», Иегуда Лейб Левин (акроним Иегалаль; 1844, Минск — 1925, Киев), тогда был еще начинающим поэтом. Потомок видных религиозных авторитетов, он в юности испытал влияние литовской Гаскалы и подражал поэту Аврааму Дову ха-Кохену Лебенсону, отцу названного выше Михаля. Стихотворение «Сокрытое Богом» представляет собой диалог Давида с Всевышним, где юный Давид, прозрев величие и красоту тварного мира, задается вопросом о несоответствии между вечно сущим творением и смертным человеком, ради которого был создан такой прекрасный мир. Эта несообразность особенно удручает Давида при мысли о случайности конца, и поэт дополняет агаду рассуждениями о порядке вещей и Божьем промысле в духе философических поэм А.Д. Лебенсона.

Однако в стихотворении Иегалаля философско-драматической части предшествует лирическое вступление длиной в шесть четверостиший. Оно содержит четыре анафоры «Когда», вводящие фрагменты утреннего пейзажа, в том числе: прояснение неба перед зарей и появление первых лучей, искрящиеся росы в садах, на зелени поля и в лесу («жемчужные росинки на рубинах лилий, как слезы радости на щеках отрока»), — а также три анафоры «Тогда», заключающие период описанием религиозного переживания Давида:

Тогда при радости творенья Бога,

Которые в пространстве природы несчётны,

Тогда взволновалось его сердце, вознеслось от дерзкой отваги:

«Для кого они все? Для человека, обреченного печали!»

 

Тогда взорвалась его душа, желая узнать

От начала до конца, что ему суждено,

И он обратил свое размышление к внемлющему уху Бога:

«Сообщи мне, Боже, срок кончины моей здесь, на земле!»

Как видим, и здесь правомочно говорить о структурно-семантическом сходстве со стихотворением Лермонтова.

Характерно, что по понятной причине еврейские авторы избегают повторять вслед за Лермонтовым «И в небесах я вижу Бога». Мане ограничивается примирением с жизнью и славословием Создателю («воспою Алиллуйя»), у Черниховского Бог сливается с мирозданием (ивритский оригинал допускает двоякое прочтение: «Тогда с тобою я живу, великий Божий мир», но и «великая Вселенная-Бог»), а лирическое «я» эмоционально объединяет себя с ними обоими, Михаль пишет о снисходящем на него Божьем духе, а Иегалаль — о «внемлющем ухе Бога».

Есть и другие более или менее яркие примеры стихов и поэтических фрагментов на иврите, созданных в 1890—1900-е гг., которые можно отнести к данной структурно-семантической парадигме [17]. Вывод таков: лермонтовское стихотворение было воспринято и использовано еврейскими поэтами эпохи «национального возрождения» как формальная модель, имманентная содержанию.

Казачья колыбельная песня

Виднейший поэт эпохи Гаскалы Иегуда Лейб (Лев Осипович) Гордон (акроним Ялаг; 1832, Вильна — 1892, С.-Петербург) и по убеждению, и по велению сердца был прежде всего ивритским поэтом. Тем не менее во второй половине 1860-х гг. он опубликовал в идишском журнале «Kol Mevasser» [18] стихотворение «Дер муттер абшид», или, как пояснялось в его русском названии «Прощание матери с сыном, которого у нее забрали в рекруты в 1845 году». В стихотворении напутственное слово еврейской вдовы сыну-новобранцу выражало сугубо верноподданническую позицию автора: несмотря на красноречиво описанные тяготы 25-летней солдатчины, служить царю не щадя живота своего [19].

Л.О.Гордон дорожил «Прощанием матери» и в 1886 г. включил его в сборник своих стихов на идише «Сихат хулин» («Еврейские народные песни»; 2-е изд. 1889), отдавая дань национальной роли этого тогда единственно доступного широким еврейским массам языка.

При всех публикациях стихотворения «Дер муттер абшид» автор помечал под заглавием, цитируя по-русски: «На мелодию "Спи, младенец... "», а в письме другу развернул ремарку, прибегнув к термину «размер»:

«Некоторые стихи мои переведены на русский язык и в скором времени будут напечатаны. Одно из них я перепишу и пошлю с этим письмом как памятный подарок дочери твоей Мине: пусть она напевает его вечерами при свете луны и вспоминает о поэте. Его (стихотворения, а не поэта) размер заимствован из стихотворения Лермонтова "Спи, младенец", и на тот же мотив оно поется» [20].

Суть отсылки к Лермонтову нуждается в пояснении. Ивритская версификация долгое время придерживалась силлабической метрики (11 или 13 слогов), и поэтому поэтические переводы на иврит полностью утрачивали связь с метрикой оригинала. Критики XX в. часто упрекали поэтов прошлого столетия, в частности Гордона, в музыкальной невосприимчивости. Однако израильский исследователь ивритского стихосложения Узи Шавит показал, что еврейские поэты второй половины XIX в. следовали архаической силлабике сознательно и лишь на иврите [21]. При этом они свободно писали силлабо-тонические стихи на других языках, в частности на идише. Ретроспективно о насущности силлабо-тоники в ивритской поэзии конца XIX в. можно судить по тому, сколь стремительно возобладала эта метрическая норма в 1890-е гг., и по трудно объяснимой популярности первых неярких, но музыкальных стихотворений, в частности, «Стремления души» М.Ц. Мане [22], быстро становившихся песнями.

Различие метрических норм в иврите и идише наблюдаем и в поэзии Л.О.Гордона, чему примером его идишское стихотворение «Прощание матери». Поскольку Л.О.Гордон «был недюжинным жаргонным писателем, и его "Volktslieder[Народные песни]", а также повести и рассказы на этом языке пользуются заслуженной популярностью в среде читающей эти произведения публики», как не без столичного снобизма писалось в некрологе [23], «Казачья колыбельная песня» Лермонтова имплицитно вошла в еврейскую «народную» поэзию. Что-то подобное могло бы произойти в поэзии русской, если б лермонтовская «Колыбельная» оказалась забытой, но помнилась бы пародия на нее Н.А. Некрасова. Последствия этого «ритмического присутствия» лермонтовского текста в еврейском литературном обиходе были несколько неожиданными.

Общеизвестно, что после погромов 1881 г. в российском еврействе остро пробудилось национальное самосознание и зародилось палестинофильское движение. В ту же пору на иврите появилось так много «Колыбельных» национального содержания, что мемуаристу ничего не оставалось, как заключить: «То было время сионизма в колыбели, и может, поэтому еврейские стихотворцы того поколения, поэты Сиона, пели тогда колыбельные песни» [24]. Этот каламбур, однако, не вполне согласуется с разнообразием текстов, ибо не все «Колыбельные» зовут в Палестину. Более того, он не объясняет, почему все они написаны чередующимися 4-ст. и 3-ст. хореями с перекрестной рифмовкой (обычно женских клаузул, так как нормативное ударение ашкеназского иврита чаще всего падает на предпоследний слог) и легко вызывают в памяти лермонтовское «Спи, младенец». Многие из этих «Колыбельных» были положены на музыку и переиздавались в проникнутых национальным духом песенниках и поэтических сборниках, отчего датировка их написания или первой публикации часто гадательна.

Вот неполный список таких ивритских колыбельных.

1. Иехиель Геллер. Колыбельная, которую поет еврейка // Ha-shahar (Заря). Вена, 1883.

2. Эфраим Дов Лифшиц. Колыбельная. Посвящается сыну «Израилю» // Luah ahiasaf (Ежегодник). Варшава, 1893.

3. Шаул Черниховский. Татарская колыбельная песня // Hashqafa (Взгляд). Одесса, 1897 (5-е число високосного месяца адара).

4. Аарон Любошицкий. Колыбельная // Le-maan ehai ha-ketanim (Моим маленьким братьям; книга для чтения). Петро-ков, 1899.

5.  Иехезкиель Левит. Колыбельная.

6. Перец Гиршбейн. Колыбельная // Ha-haim ve-ha-teva (Жизнь и природа; иллюстрированный журнал для детей). Вилъ-на, 1905. 1 февр.

7. Гиллель бен Зеев Малаховский. Колыбельная (палестинский вариант) //Shire Zion (Песни Сиона) под ред. Й.Магельницкого [25]. Изд-е 10 (!). Филадельфия, 1914. (Написано между 1894 и 1902 гг.)

8. Гиллель бен Зеев Малаховский. Колыбельная (американский вариант) // Там же.

Все поименованные авторы писали стихи и на иврите, и на идише (кроме Черниховского, писавшего исключительно на иврите), все свободно владели русским языком и любили русскую поэзию, и нет нужды напоминать, что Л.О.Гордон был в их глазах поэтом первой величины, мэтром, с которым тем не менее можно было не сходиться во взглядах.

Отмечая связь «Татарской колыбельной песни» Ш.Черниховского с «Казачьей колыбельной песней» М.Ю. Лермонтова, критики не касались других еврейских стихотворений той же парадигмы. Даже У. Шавит не пришел к выводу о существовании восходящего к Лермонтову мини-жанра, хоть и утверждал, что стихотворение Иехиеля Геллера, «как и стихотворение Черниховского, вне всякого сомнения, есть оригинальное еврейское переложение "Казачьей колыбельной песни" Лермонтова, что ярко проявляется в теме, композиции, мотивике и ритмической схеме — как и у Лермонтова, оно состоит из шести восьмистрочных строф хореического размера и перекрестной рифмовки (ababcdcd)» [26]. He предъявляя априорных требований сходства со «Спи, младенец», сопоставлю тексты ивритских колыбельных с целью выявления подобия и различий.

В «Колыбельной» (1883) Иехиеля Геллера «еврейка поет» сыну о неминуемо беспросветной еврейской судьбе. Это — и гонения, и тяжкий труд, и недоступность образования, и — вечное: «Только муки и надежда / В помощь твоему народу». По мироощущению и по найденным словам «Колыбельная» И. Геллера близка идишскому стихотворению Л.О.Гордона «Прощание матери». Она вовсе не имеет сионистской окраски. В то же время И. Геллер повторяет лермонтовский описательный зачин «Тихо светит месяц ясный / В колыбель твою», чего в «Прощании матери» не допускает стиховая ситуация.

В отличие от И. Геллера , Шаул Черниховский (1897) сознательно отказался от описания и, опираясь на символическую оппозицию «тьма — свет», с первых строк ввел национально-освободительную тему в сионистском ключе: «Не страшись ты темных теней, Ибо я с тобою, Осветится восток... Наше солнце встанет». В «Колыбельной» Черниховского нет женского голоса, словно поэт сам воспитывает в младенце гордого еврея-бунтаря и противоставляет горькой правде прошлого и настоящего оптимистическое будущее, залогом реальности которого выступают слова: «твоя родина», «Сион», «твой геройский лагерь» — и рефрен «Наше солнце встанет». Эпитет «татарская» был введен в название колыбельной по соображениям цензуры.

«Колыбельная» (1893) Эфраима Дова Лифшица (1868, Пинск — 1925, Данциг) развивается неспешно: «Спи, младенец, спи, любимый, Люльку покачаю, Расскажу тебе, что в жизни Тебя ожидает. / Знай, во-первых, мой любимый, Ты рожден евреем...». Сионизм прокламируется автором в более медитативном тоне, с оговорками, что понять его слова сын «Израиль» сможет лишь, когда подрастет, а доказательством зрелости сына будет его «любовь к своему народу». Наряду с примиряющим «Не отчаивайся, милый, Что твой народ в галуте» в колыбельной Лифшица появляются характерные для палестинофильской поэзии сельскохозяйственные мотивы: «Устреми взор в Землю Сионскую... Там, кем б ни был ты, Я знаю — отдохнешь, наверно. Виноградарь или пахарь, пастух иль крестьянин — Лишь бы не был праздным».

«Колыбельные» Ш.Черниховского и Э.Д.Лифшица быстро обрели мелодии и стали популярными песнями.

Иехезкиель Левит (1878, Толочин Могилевской губ. — 1945, Нью-Йорк) окончил школу в Одессе, преподавал религиозные дисциплины в еврейской гимназии в Кишиневе и публиковал там стихи и прозу на иврите и на русском языке [27], а в 1902 г. уехал в Америку, работал зубным техником и много писал на идише. Его в Кишиневе написанная «Колыбельная» решена в традиционном ключе, словно и не было еще идей «национального возрождения». Поэтическое описание лунного света, пробивающегося в щель окна и осеняющего колыбель серебристым флером, романтизирует лермонтовский зачин, но оказывается лишь преамбулой к банальным истинам: «Тора, которую дал нам Моше, Дороже перлов, сын мой... Эта Тора — тебе навсегда защита, Баю, сын мой, спи, любимый...»

Аарон Любошицкий (1874, близ Гродно — 1942, Варшавское гетто) был более всего известен как педагог-гебраист [28], а также как поэт и автор детских хрестоматий на иврите, где немало его переводов с русского и немецкого — стихи, басни, рассказики. «Колыбельная» (1899) А. Любошицкого интересна тем, что была адресована совсем юному читателю — это песня национального наставника, типичный рассказ о славном прошлом независимой Иудеи, о пренебрежении Торой и утрате отечества, об ожидании Мессии и грядущем собирании рассеянных: «В том прекрасном светлом граде, Откуда их изгнали». Нет у Любошицкого ни травмирующих истин о судьбе еврейства, ни палестинофильской мечты о физическом труде. Вместо этого — всем знакомый, лишь секуляризованный, клич отца Иуды Маккавея, Матитьягу: «Придет день — и он восстанет, Сильный, словно лев... Тогда крикнет богатырски: "Кто за народ — ко мне!", Тогда все воскликнут разом: "Жив Мессия, жив!" И тогда по воле Бога в город вновь придут... Спи-усни, мой сын любимый, Я тебе спою...»

Перец Гиршбейн (1880, близ Гродно — 1948, Лос-Анжелес) провел юность в местечках, а в начале XX в. прибыл в Вильну, стал преподавать иврит и публиковать стихи. Вскоре он сошелся с подпольщиками, увлекся социальными проблемами и стал писать пьесы на злобу дня (по образцу «На дне» М. Горького). Со временем П. Гиршбейн совершенно оставил иврит и посвятил себя творчеству на идише, а в 1911 г. уехал в Америку. Его «Колыбельная» (1905?) никак не связана с «национальным возрождением». Она кажется ивритским переложением идишских песен и, может быть, поэтому была опубликована в детском журнале: «Спи, мой мальчик, закрой глазки, Папа придет с работы, Принесет деньги, мы купим тебе новые ботинки, Купим хлеба, масла, И ты не будешь голоден. Спи, мой мальчик, а мама споет тебе песенку». Однако ритмическая организация текста и рефрен делают «Колыбельную» П. Гиршбейна полноправным членом группы подобия.

Примечательно двоение текста у Гиллеля Малаховского (1860, близ Минска — 1943, Бруклин, Нью-Йорк). Выросший в местечке Г. Малаховский был еврейским учителем. В 1885 г. он отправился в Лондон, а несколько месяцев спустя оказался в Питсбурге, США, где был вынужден кормиться торговлей в разнос. С 1894 г. жил в Филадельфии, с 1902 — в Нью-Йорке; учительствовал и пропагандировал иврит. Его «Палестинская колыбельная» кажется компиляцией всех прочих. Эхом колыбельной Черниховского отзываются слова: «Святая Земля, страна предков, Колыбель твоего детства, И со светом утра безоблачного дня Воссияет здесь твое солнце. Вырастешь... станешь героем; Днем будешь работать, ночью — размышлять»; эхом колыбельной Лифшица — строки: «Ты засеешь свои поля, насадишь виноградники, станешь учиться, мудреть и прославишься» и т.п. (следует перечень достойных занятий, взятый из субботнего славословия «Добродетельной жены», Прит. гл. 31), а также: «Будешь любить свой народ... стремиться к освобождению Всех сынов изгнания». С текстами Любошицкого и Левита перекликается: «Господь обережет тебя от всякого зла... И среди небесных светил светит и Божья Тора». Характерные восьмистрочные хореические строфы «Колыбельной» Г. Малаховского завершает баюкающий повтор: «Ты ж лежи, закрывши глазки, Я песенку спою».

Следует отметить, что в этой песне, звучащей как бы из будущего, из освоенной сионистами Земли Израиля, есть реминисценция из Л.О. Гордона, который, как известно, выразил в ивритских стихах кредо Гаскалы: «Будь евреем в своем шатре и человеком — по выходе из него». А у Малаховского мать поет «сыну своего чрева»: «И по выходе, и в шатре будь человеком и евреем», — как бы указывая на автора идишского «Прощания матери» [29].

Совсем иначе написал Г. Малаховский свою «Американскую колыбельную». Первая строфа ее вторит лермонтовской, но со второй появляется еврейская тематика (приведу фрагменты в буквальном переводе с иврита):

Твой отец был просветителем, книжником,

Любителем древнееврейского языка.

Ты станешь портным, отступником,

Чуждым своему народу.

Моисееву Тору и святой язык возненавидишь,

Про слова: Шаббат, новомесячие —

Глубокомысленно спросишь: «Что это?..»   

Увидев разносчика, обольешь его презрением,

Станешь рвать ему бороду и прогонишь подальше —

Не признаешь в нем брата...

Но когда придешь пропустить стаканчик с приятелями,

Твой нос им скажет, кто ты...

Тогда не сердись на своих родителей,

За то, что ты — презренный еврей...

А завершается колыбельная вполне традиционно: «Спи, сынок, закрывши глазки, Пусть сон твой будет сладок. Да хранит тебя Господь от зла и напасти. Я ж молю, чтоб после моей смерти Ты прочел по мне "Кадиш"...»

Рассмотренные примеры «колыбельных песен» не исчерпывают всего множества ивритских текстов этой парадигмы [30]. Но даже они показывают, что ситуационная и тематическая связь с лермонтовским образцом в них ослабла (за исключением колыбельной Черниховского), а интонационно-ритмическая схема интериоризовалась и была мобилизована для нужд актуальной ивритской поэзии. Благодаря этому на иврите возникла жанровая модель «взрослой колыбельной национального звучания», а уж оно у всякого автора воплотилось по-своему.

Описываемые здесь произведения были созданы в период ученичества новоеврейской поэзии на иврите, когда казалось, что «все в нашей литературе делается... не иначе как по заимствованным извне образцам, и нет у нашей литературы собственной окраски, нет ни в малейшей степени» [31]. Прошло сто лет, и, рассматривая в ретроспективе группы подобных стихотворений, заманчиво наблюдать, как из подражания пробивалось подлинно свое.

1 Приведу, например, такое суждение по данному вопросу: «При экзальтированной еврейской менталъности, при впитанной нами с молоком матери смеси восторга и скорби [...] не было нужды иудею в какой бы то ни было подготовке, чтобы воспринять музыку Лермонтова во всей ее возвышенности и во всем ее отчаянии». — Lipshits M. Mavo al Lermontov (О Лермонтове) // На-shomer ha-zair. Тель-Авив, 1940. № 2. С. 9.

2 Трактат Авот / С коммент. р. П. Кегати; Пер. П. Криксунова. Иерусалим, 1983. С. 122. Полемика с этой позицией отражена, например, в пейзажном стихотворении Д.Шимоновича «Я не обрекаю себя на смерть!» (1912) и в детской песенке на слова Я.Фихмана «Как прекрасно это дерево!», которую пели в 1920-е гг.

3 Maneh M. Z. Kol kitve (Собрание стихотворений, статей и писем с биографией поэта). Варшава, 1897. Т.1. С. 19-21.

4  Мной зарегистрировано 9 переводов «Молитвы» и 12 — «Ангела».

5 Fichman Y. Al Chernihovsky she-halakh (О покойном Черниховском) // Davar. 1943. 12 нояб. С. 3.

6 О Ш.Черниховском см., напр.: Ходасевич В. Из еврейских поэтов. Иерусалим; М., 1998.

7 Chernihovsky Sh. Otobiografiya, 1904 // Ha-Shiloah. Одесса, 1918. Т. 35 (июль-декабрь). С. 100. Цит. по: Черниховский С. Автобиография / Пер. Рахель [Блювштейн] // Евр. жизнь. Одесса, 1918. 27 дек. (№ 51–52). Стб. 59–62. Там же Черниховский сообщает о знакомстве с ивритскими авторами Литвы: «...учиться как следует я начал лишь с того времени, когда к нам приехали два учителя из Литвы, два наших родственника [1882]. Целое поколение обязано им знанием древнееврейского языка. Они были первыми Ховевей-Цион в нашей деревне, а после того сделались сионистами. Они организовали кружки и выписали еврейские книги» (подчеркнуто мной. — З.К.).

8 Chernihovsky Sh. Hezyonot u-manginot (Видения и напевы) // Библиотека иврит. Варшава, 1899. Т. 31. С. 19. О не отмеченном в библиографии Черниховского и, как видно, не сохранившемся обращении его к творчеству Лермонтова сообщалось в прессе: «В одном из писем поэт С.Черниховский сообщает о своей литературной деятельности: "В последнее время, — пишет Черниховский, — я работаю очень много. <...> За истекший год я перевел для еврейского театрального общества " Хизайон" либретто опер "Демон" и "Фауст"». — Литературные новости // Евр. вести. Пг., 1922. № 4 (июль). Стб. 19–20.

9 Ср. свидетельство Я.Фихмана: «К Пушкину мы пришли не сразу, не как к Лермонтову или Гейне, которые были поэтами нашей юности... Мы воспламенялись от слов "Демона" и переводили "Три пальмы" и "Когда волнуется желтеющая нива" (ритм этого стихотворения мы позднее узнали в стихах Черниховского "Когда заплачет лютня под взволнованной рукою", и те стихи были никоим образом не хуже, чем оригинал)». — Fichman Y. Ahava le-Pushkin (Любовь к Пушкину) // Davar. 1949. 10 июня. С. 8.

Я.Фихману (1881, Бельцы, Бессарабия — 1958, Тель-Авив) принадлежит второй по хронологии перевод «Когда волнуется...», опубликованный в первом ивритском еженедельнике для отрочества «Gan Shaashuim» (Увеселительный сад). Граево Ломжинской губ., 1900. № 14 (месяц нисан). С. 7. Первый перевод под названием «Mahaze Shaddai (Увидеть Бога)» см. в кн.: Pumpiansky A.E. Shire Zion (Песни Сиона). Вильна, 1885. С. 88–89.

10 Этот довольно бликий к подлиннику перевод П. Беркова см.: Еврейская антология: Сб. молодой евр. поэзии / Под ред. В.Ф. Ходасевича и М.О. Гершензона. М., 1918. С. 84. См. также: Найдич И. Памяти С.Г. Черниховского // Еврейский мир: Сб. 2: Памяти Л.М. Брамсона. Нью-Йорк, 1944. С. 433–434.

11 Klausner Y. Meshorer be-hesed elyon (Поэт Божьей милостью) // На -eshkol. Краков, 1900. Т. 3. С. 244–245. Клаузнер был единственным критиком, обозначившим риторическую структуру стихотворения.

12 Успенский Г.И. Поэзия земледельческого труда (Из цикла «Крестьянин и крестьянский труд»). Интересную полемику с ним см. в кн.: Максимов Д.Е. Поэзия Лермонтова . М.–Л., 1964. С. 35.

13  Fichman Y. О покойном Черниховском (см. прим. 5).

14  Lebenson M.Y. Kinor bat Zion (Арфа дщери Сиона). Вильна, 1870.

15 Уверенность подкрепляется существованием у Михаля похожего сплава двух иноязычных текстов в одном ивритском. В его стихотворении «Ha-oniya (Корабль)» с отсылкой «из Цедлица» наряду с цедлицовским текстом «Das Geisterschiff» наличествуют мотивы и образы из стихотворения Лермонтова «Воздушный корабль».

16 Yehalal Ish Minsk [Иегуда Лейб Левин из Минска]. Hevyon El (Сокрытое Богом) // Ha-shahar. Вена, 1869. Тетрадь 8 (месяц ияр). С. 101–103.

17 Яркими примерами являются стихотворение Ноаха Пинеса (1871, Шклов — 1939, Тель-Авив) «Nihmati be-onyi» («Утешение, когда мне горько») в сб. «Shire hegyon (Лирические стихотворения)». Варшава, 1892. С. 7–9; и фрагмент стихотворения Давида Шимоновича (1886, Бобруйск — 1956, Тель-Авив) «Stav (Зима), II» в сб. «Tsaar u-demama (Буря и безмолвие)». Варшава, 1911. С. 137–140.

18 Типичный виленский еврейский просветитель, гебраист, а до погромов 1881 г. — прямой руссификатор, Л.О. Гордон отзывался об этом одесском повременном издании достаточно язвительно: «...издается еще на жаргоне "Кол Мевассер", который, хоть и назначен для необразованного класса евреев, однако же мог быть писан слогом несколько приполированным, а не на таком отборном, изысканно-грубом жаргоне, как будто речь идет о разработке этого наречия». — Еврейская библиотека. СПб., 1871. Т. 1 (написано по-русски; жаргоном в русско-еврейской печати называли идиш, иногда с пренебрежением к языку, иногда нейтрально).
О Л.О. Гордоне см., напр.: Stanislawski M. For Whom Do I Toil? Judah Leib Gordon and the Crisis of Russian Jewry. Oxford University Press. N.-Y., 1988.

19 Ср. отзыв критика: «Сравните с "Колыбельною песнею" "Дер муттер абшид", которую он слагал на мотив "Спи, младенец мой прекрасный"; и здесь, и там материнская любовь. Но между тем как у Лермонтова простое чувство преклонения перед всемогущим роком, здесь царит гордое сознание, что одним словом она, мать, может получить ребенка, которого у нее похитили, но этого слова она не произносит, потому что оно — ложь <... > И чудно наставляет она сына, ставя выше всего долг, долг перед Богом и долг перед человечеством, без ропота на судьбу и ненависти к людям». — Гинцбург Д.Г. Памяти поэта-просветителя (Л.О. Гордон и его поэзия) // Сб. в пользу начальных еврейских школ. СПб., 1896. С. 252.

20 Igrot Yehudah Leib Gordon (Письма Л.О. Гордона, собранные И.Я. Вейсбергом). Варшава, 1894. Т.1. С. 306. См. также: Гордон Л.О. Мои встречи с Я. Брафманом // Еврейский вестник. Л., 1928. С. 43. Русский перевод стихотворения мною не найден.

21 Shavit U. Ha-mahpekha ha-ritmit (Метрическая революция: К вопр. о запоздалом переходе к силлабо-тонич. метрике в новоевр. поэзии на иврите). Тель-Авив, 1983.

22 Maneh M. Ts. Masat nafshi (Стремление души) // Kneset Israel. 1886. Т. 1. С. 143–145. Русский перевод см. в кн.: Антология ивритской литературы / Сост. Х. Бар-Йосеф, З. Копельман. М., 1999. С. 162–163.

23 Лев Осипович Гордон (некролог) // Недельная хроника Восхода. СПб., 1892. № 36 (6 сент.). Стб. 989.

24 Wolfowski M.Z. Avi ve-kinor Zion (Мой отец и арфа Сиона) // Wolfowski M.Z. Qerovim ba-nefesh (Родственные души). Тель-Авив, 1968. Т. 1. С. 155.

25 Йосеф Магиль-Магильницкий (1870, близ Ковно — 1945, Филадельфия) был еврейским педагогом, придерживавшимся системы преподавания иврита на идише (позднее — на английском), автором ряда учебников. С 1892 г. поселился в Филадельфии, где стал одним из первых сионистов и организаторов корпорации учителей иврита. Наряду с общественно-педагогической деятельностью издавал еврейские книги и владел самой большой в городе ивритской типографией.

26 Shavit U. Gilgulav shel shir eres (Превращения одной колыбельной) // Moznaim. Тель-Авив, 1975. Т. 41, № 3–4 (авг.–сент.). С. 215.

27 См., напр.: Дебора : Поэма. Кишинев, 1900; Стихотворения. Сборник. Там же, 1901; Одна истина : Рассказ. Там же, 1901. В бытность свою в Кишиневе И. Левит встречался с Д.Л. Мордовцевым и переписывался с ним.

28 Аарон Любошицкий был директором школы с обучением на иврите в Варшаве, во время первой мировой войны организовал такую же школу в Смоленске и занимался сионистской деятельностью, в 1922 г. вернулся в Варшаву и работал в еврейских школах Польши и Литвы. Погиб при нацистской «акции». Упомянутая хрестоматия «Моим маленьким братьям», где увидела свет «Колыбельная», была одной из первых книг такого рода и выдержала не менее восьми переизданий.

29 Gordon Y. L. Hakiza, ami! (Проснись, мой народ!). 1863. Русский перевод Я.Л. Либермана см. в кн.: Тридцать три века еврейской поэзии. Краткая антология в переводах с иврита / Сост. Я.Л. Либерман. Екатеринбург; Каменец-Уральский, 1997. С. 206–207. Гордон призывает евреев «проснуться» от многовековой спячки и принять участие в судьбе России — заняться производительным трудом, служить в армии, «вносить в процветанье страны свою долю». Оксюморонным образом гордоновский призыв к пробуждению был введен Малаховским в «Колыбельную».
Небезынтересно, что Г. Малаховский был женат на дочери своего кузена, киевского просветителя Ицхака Якова Вейсберга (1840—1904), который разбирал архив покойного Л.О.Гордона и выпустил двухтомник его писем (см. прим. 20).

30 Самостоятельное бытование рассматриваемой ивритской ритмико-жанровой парадигмы проявилось и в таких текстах, как «посвященное дочерям Израиля» стихотворение Шалома Дова Фестона «Numi biti! (Спи, моя дочь!)» // Ha-nizanim (Почки). Варшава, 1894. Вып. 2. С. 105–106; еще одно — взрослое стихотворение А. Любошицкого «Shir ha-zorea» («Песня пахаря») // Luah Ahiasaf (Ежегодник изд-ва Ахиасаф). Варшава, 1899. № 7. С. 124–125; а также в таком периферийном тексте, как «Колыбельная для девочек» И(?).Д. Ризберга: «Баю, спи, красивая куколка, Закрой глазки... Куплю тебе туфли, сошью платье, Умою тебе личико, Ты же спи, закрывши глазки, Куколка моя». // Ha-haim ve-ha-teva (Жизнь и природа). Вильна, 1905. 20 апр. Стб. 328.

31 Frishmann D. Mikhtavim al dvar ha-sifrut (Письма о литературе). Письмо 4. Карлсбад, 1895.