Иерусалим в литературе

(несколько наблюдений)

Оппозиция вторая: древность – современность

Зоя Копельман

В прошлом очерке я описала двоение образа Иерусалима по воображаемой вертикали: Иерусалим горний и Иерусалим дольний. Но в литературе различима и иная двуплановость этого города: Иерусалим древний и современный. Казалось бы, древний Иерусалим должен превалировать над нынешним, ведь во все времена паломники и туристы искали в Иерусалиме, в первую очередь, то, что им было ведомо из святых книг, и ходили там, где некогда прошли персонажи Танаха или Евангелий. Посетители Иерусалима сопоставляют свои книжные знания с тем, что предстает непосредственному восприятию, и в этом им помогают экскурсоводы. Я хочу процитировать стихотворение израильского поэта Дана Пагиса[1]

«Экскурсия с гидом», которое в переложении на русский звучит примерно так:

ЭКСКУРСИЯ С ГИДОМ

Здесь, господа, мы видим иссоп,

                   проросший из стены,

и пса живого, чей удел завиден.

Порой, если позволите от темы

                               отклониться,

мне кажется, что трудно точно

                                          распознать:

все кости сгладились и побелели,

ведь гроб проходит, и гроб приходит,

и лишь гробница царя Давида,

предка моего, измышлена и посему

                               незыблема в веках.

Она – последние врата

в столицу, тоже плод воображенья,

что ждет без устали

прихода возлюбленного своего, как если

                                          бы он был.

Попомните ее,

да и меня монеткой не забудьте –

                               вожатый старый ваш

немногословен, ведь не в почете мудрость

                                                      бедняка.

Примечательно в этом стихотворении то, что и объекты, на которые указывает гид, и его самовосприятие – ведь в произведении мы слышим только его голос – выражены словами Танаха. В Танахе, в Книге Царей, например, в связи с царем Соломоном говорится об иссопе – низкорослой траве, растущей из стен, которая противопоставляется высоким и мощным ливанским кедрам[2]. А в книге Коелет, или Екклезиаст, говорится о том, что живому псу лучше, чем мертвому льву, а также о том, что мудростью бедняков пренебрегают. И фраза вожатого «гроб уходит и гроб приходит» возникла на базе того же источника: род уходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки: поэт лишь заменил слово «род» – на иврите «» (дор) – звучащим похоже «» (бор), что означает «могила». С помощью библейских заимствований Пагис подчеркивает, что Иерусалим – просто воплощение древних речений, а нынешние реалии не заслуживают внимания хотя бы потому, что словесные образы – вечны, тогда как предметы за древностью лет стираются, исчезают или меняются до неузнаваемости. И среди вечных атрибутов Иерусалима – опять же словесных и материально не верифицируемых – ожидание прихода Мошиаха, возлюбленного, которого тысячелетиями ждет город-невеста.

Совсем иначе повернул ту же ситуацию Иеуда Амихай (1924–2000). В заключительной, прозаической, части его стихотворения «Туристы» («», перевод Александра Воловика) читаем:

Однажды я сидел на ступеньках у входа в Башню Давида, поставив две тяжелые сумки рядом с собой. Стояла группа туристов вокруг своего гида, и я стал для них ориентиром. «Видите того мужчину с сумками? Чуть справа от его головы арка римского периода. Чуть справа». – «Но он двигается, двигается!» И сказал я себе: спасение наступит только тогда, когда их гид скажет им: «Видите эту арку римского периода? Это чепуха, но рядом с ней, чуть левее и ниже, сидит мужчина, купивший фрукты и овощи для семьи».

В будничный словарь этих строк, прозаичность которых еще подчеркнута форматом типографского набора, диссонансом врывается сакральное слово «» (геула), что означает Спасение, или Избавление, причем по-русски неизбежно надо писать его с большой буквы, поскольку, как учит нас традиция, это то, что наступит лишь «в конце дней». Так, благодаря одному-единственному слову в стихотворении Амихая, как и у Пагиса, возникла тень неназванного Мошиаха, чей приход и ознаменует, согласно еврейской вере, начало Спасения.

Если сравним эти два написанных примерно одновременно (1970-е годы) и на один и тот же сюжет о туристах в Иерусалиме коротких произведения, заметим, как сильно они разнятся: в первом древний Иерусалим затмевает любое настоящее, а во втором – настоящее жаждет потеснить и одолеть древность.

Напряжение между древностью и настоящим в стихах и прозе о Иерусалиме проясняет отношение пишущего к многовековой истории города. Некоторым израильским писателям древность Иерусалима не дает покоя и мешает жить, поскольку свидетельствует об их личной связи с уникальной и трагической историей еврейского народа, которую они, считая себя израильтянами, а не евреями, жаждут во что бы то ни стало разорвать. Таков, на мой взгляд, Меир Шалев, и я делаю этот вывод не как читатель его публицистической колонки в газете «Едиот ахронот» и не как человек, беседовавший с ним и неоднократно слышавший его выступления в самых разных аудиториях, а по прочтении замечательного романа «Эсав», кажется, лучшего, что Шалев пока создал.

Возьму для примера отрывок, где описывается ночь накануне 12 июля 1927 года, то есть дня, когда в Иерусалиме на самом деле произошло землетрясение. Повествование пунктиром прочерчивает по нескольким экзотическим типажам обитателей города и поскорее переходит от живых к мертвым:

…мертвецы, «самые многочисленные из обитателей святого города», протягивали кости рук за обещанной милостыней кожи и плоти. Поворачивали пустые глазницы к концу времен, к тому вымышленному горизонту, где земля встречается с вечностью.

В потаенной пещере потягивался на своем ложе царь, скрипел и бренчал ребрами. Легкий смрадный ветер дул в пыльных подземных коридорах, перебирал струны арфы, висящей в изголовье, развевал остатки рыжих волос, приклеившихся к черепу, испытывал остроту его меча и гладкость щита. Но мальчик, которому заповедано поднести к его челюстям кувшин с живой водой, простодушный, трепетный отрок, что вложит свою маленькую ладонь в его сгнившую руку и выведет из пещеры к истосковавшемуся народу, – и тот замешкался и не появлялся.

<…> Иерусалим, чьи суставы и люди утратили гибкость, чьи внутренности  изъедены каменными опухолями метастазов, чьи ночи терзаются воспоминаниями о славе и муках, ждал могучего рывка, освобождающего взлета, парящего шелеста небес[3].

Обстоятельность этого описания заставляет вспомнить готические романы, где бродят привидения и мертвецы покидают могилы, чтобы вмешаться в судьбу живых. Шалев искусно ткет образ города-трупа, чья слава позади, а ожидания – тщетны. Зато как ликует рассказчик, сообщая, что после встряски «история города перетасовалась, как карты» (с. 39), а любимая им героиня, торопливо покидая Иерусалим, «повернула голову к городу и плюнула со злостью» (с. 40). Шалев так красочно рисует разрушения, произведенные подземными толчками, что трудно не вспомнить эпические булгаковские строки:

Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете[4].

Понтий Пилат в Иерусалиме – пришелец, а Меир Шалев – уроженец страны, правда, он увидел свет в кибуце, но давно живет в Святом городе. Шалев по взглядам – сионистский почвенник: он хотел бы начать историю Израиля с первой алии, причем так, чтобы поселения еврейских колонистов возникали на девственной целинной земле, а не на пространствах, некогда обжитых древними иудеями.

Однако если любовно выписанная Меиром Шалевом вымышленная героиня бежала из Иерусалима, то реальный еврейский поэт XII века Иеуда Галеви настойчиво стремился попасть в древний город, хотя знал, что тот пребывает в запустении. Для Иеуды Галеви (1075–1141) красота земного Иерусалима состояла в непреходящем величии, реально существовавшем в прошлом. Он мечтал уехать из Испании и поселиться там, где давным-давно жили и служили в Храме его предки левиты (отсюда и родовое имя поэта – Галеви), а потому пишет об Иерусалиме словами, проникнутыми нежностью и любовью («», перевел с иврита Шломо Крол):

Исполненный прелести, краса земель,

                                                      град царя,

       Его я взалкал душой, от запада

                                                      чрез моря!

И жалости полон я о славе минувших дней,

       Грущу об изгнаньи, о гибели алтаря.

Я прах напоил бы твой горькой слезой,

                                                                  когда

       Умел бы достичь тебя, на крыльях

                                                      орлов паря!

Радею о граде я, что днесь в запустении.

       Дом царский, где змеи лишь кишат,

                                          в нем пути торя,

Развалины, сладостью меду подобные,

       Ах, как бы припал я к вам, любовью

                                                      в душе горя!

Истинный герой судьбы не менее драматичной, чем любой романный персонаж, Иеуда Галеви не плюет на Иерусалим, а мечтает оросить его слезами и покрыть поцелуями. Развалины Иерусалима появляются в его стихах не потому, что свидетельствуют о конце древней истории, как рухнувшие после землетрясения дома и стены в романе «Эсав». У Галеви развалины – прямые свидетели былой и неувядающей красы города, описание которого он слагает из библейских фразеологизмов, вдохновленных любовью, и они же служат залогом будущего национального возрождения.

Иеуда Галеви стал родоначальником особого литературного жанра – стихов о тоске по Сиону. Напомню, что Сионом в Танахе и более поздних источниках обычно называют Иерусалим, как, например, в знаменитом пророчестве Йешаяу (2:2, 3): «И будет в последние дни: …из Сиона выйдет Тора и слово Г-сподне – из Иерусалима», где Тора – синоним слова Г-сподня, а Сион – синоним Иерусалима. А стихи о тоске по Иерусалиму, по-русски прозванные сионидами, то есть порождением Сиона, восходят к знаменитому 137-му (а в русской традиции 136-му) псалму, который начинается словами: «При реках вавилонских там сидели мы и плакали, вспоминая о Сионе», и к стихотворению Галеви «Сион, ужели о верных, кто тобой пленен, / Не спросишь ты…»

Стихи Иеуды Галеви о Иерусалиме вдохновили Генриха Гейне (1797–1856) на поэму об этом славном средневековом певце. Но к XIX веку яркие ликующие краски Галеви затмились слезами жертв многочисленных еврейских гонений, отчего восхищение красотами Святой земли отошло на задний план, а жалобы на изгнание выдвинулись на первый. И у Гейне Иерусалим предстал не таким, как у Галеви, а таким, как запечатлел его после нашествия Навуходоносора в своем «Плаче» пророк Ирмеяу (цитирую фрагмент из поэмы «Иеуда бен Галеви» в переводе Вильгельма Левика):

Ты, людьми обильный город,

Стал пустынею, где грифы,

Где гиены и шакалы

В гнили мерзостно пируют,

 

Где гнездятся змеи, совы

Средь покинутых развалин,

Где лиса глядит спесиво

Из разбитого окошка <…>

 

На Сионе многославном,

Где твердыня золотая

Гордым блеском говорила

О величье властелина, –

 

Там, поросшие бурьяном,

Тлеют грудами обломки

И глядят на нас так скорбно,

Так тоскливо, будто плачут.

 

Ах, они и вправду плачут,

Раз в году рыдают камни –

В месяц аба, в день девятый;

И, рыдая сам, глядел я,

 

Как из грубых диких глыб

Слезы тяжкие катились,

Слышал, как колонны Храма

В прахе горестно стонали.

Очевидное переложение библейских образов разрушенного Иерусалима и каталог канонических библейских маркеров запустения, таких, как ползучие гады, совы, лисы, Гейне актуализирует тем, что вкладывает свои стихи в уста вернувшегося в Испанию пилигрима, который якобы беседует с юным Иеудой Галеви и ведет правдивый рассказ о городе, каким он открылся его взору в далеком XII веке.

А реальный пилигрим, русский поэт Иван Алексеевич Бунин (1870–1853), посетил Святую землю весной 1907 года. И он, как и поэты нынешнего Израиля, тоже создал стихотворение о проводнике и туристе – «Иерусалим», где сопоставил реальность и древнюю культуру, каждая из которых пишет свою картину. Стихотворение начинается словами русского паломника, чей глаз видит вполне оптимистические образы настоящего:

Это было весной. За восточной стеной

Был горячий и радостный зной.

Зеленела трава. На припеке во рву

Мак кропил огоньками траву.

Но тут вступает гид, и стихи резко меняют тон, завершаясь чеканными и зловещими словами заклятия:

И сказал проводник: «Господин, я еврей,

И быть может, потомок царей. <…>

 

Враг разрушил Сион. Город тлел и сгорал –

И пророк Иеремия собрал

Теплый прах, прах золы, в погасавшем огне

И рассеял его по стране:

 

Да родит край отцов только камень

                                                      и мак!

Да исчахнет в нем всяческий злак!

Да пребудет он гол, иссушен, нелюдим –

До прихода реченного им!»

В восприятии местного гида весенняя зелень скрылась под черно-серым пеплом Храмового пожарища, а праздничная жизнеутверждающая яркость маков обернулась мифологемой довременной смерти.

Несмотря на временную дистанцию и различие языков и земель, стихи Дана Пагиса и Ивана Бунина о Иерусалиме содержат общие мотивы: запустение как печать прошлого, ожидание Избавителя, власть истории над настоящим и, конечно, желание всякого еврея видеть себя потомком царских родов.

Горестная нотка в литературных изображениях как древнего, так и современного, то есть XIX – начала XX века, Иерусалима сделалась общим местом, поскольку древний город был разрушен, а новый, еще совсем недавно отнюдь не блиставший достижениями цивилизации ни в градостроительстве, ни в бытовом устройстве, воспринимался паломниками как отражение бедственной участи евреев. Как сказал в стихотворении «Ветка Палестины» (1837) Михаил Юрьевич Лермонтов (1814–1841):

Молитву ль тихую шептали

Иль пели песни старины,

Когда листы твои сплетали

Солима бедные сыны.

Сочетание Солима бедные сыны связало единой судьбой город и еврейский народ, потому что кто б ни населял Иерусалим в 1837 году, когда было написано это стихотворение, цитированные мною строки говорят именно об иудеях, которым в Сионе – Солиме – положено либо молиться, либо петь. Как сказано все в том же псалме: «Пропойте нам песен сионских».

Но вот Иерусалим ожил и в 1948 году снова был провозглашен столицей еврейского государства. А 40 лет назад, в июне 1967-го, он опять сделался единым городом, и уже не прошлое отбрасывает грустную тень на настоящее, но настоящее озвучивает новыми песнями Сиона далекое прошлое. Доказательством тому – стихи Иеуды Амихая, который слышит близ древних руин звуки пульсировавшей некогда жизни. Он настойчиво акцентирует значимость живущих – сегодня и в другие дни[5], – например, так:

Тоска по Иерусалиму. По детству

                   в Иерусалиме. В давние века:

тоска детей-левитов, которые

                               состарились в изгнанье

при реках Вавилонских, но помнят и

                                          поныне, как пели

в Храме и как голос их ломался.

По ночам они сидят и вспоминают

                                                      детство:

а помните, как мы играли в прятки

позади Святая Святых, среди кувшинов

                                          с миррой и лавандой,

и бегали у алтаря, и укрывались

за вышитой завесой меж керувов?[6]

В стихах влюбленного в Иерусалим Амихая наш возрожденный город, сохраняя свою древность, символичность и уникальность, воистину предстает вечно живым и юным.